Открывая праздничное застолье, Нойхофф торжественно поприветствовал возвращение Штольца в лоно единомышленников и боевых товарищей, а также провозгласил тост за отсутствующего Титжена. По окончании этой коротенькой речи нашего командира лейтенант Олиг, как самый молодой из присутствующих офицеров, восторженно воскликнул:
— Да здравствует наш герр майор!
— Хайль Нойхофф! — громко и с энтузиазмом откликнулись все мы, за исключением Больски, который полагал, что подобное приветствие святотатственно.
И без того крупный Штольц взгромоздился вдруг с ногами на соседний стол и громко запел басом озорную задиристую песню, припев которой мы снова и снова подхватывали все вместе:
Никогда, никогда больше не возьмем мы в руки оружие,
Никогда, никогда больше не будем воевать!
Пусть другие ублюдки стреляют друг в друга —
Нам на них просто наплевать!
Штольц, отбивая ритм своими огромными ладонями, подпевал припев вместе со всеми, и перекричать его зычный голос мы не могли даже хором.
Когда всеобщее веселье, связанное с исполнением этой задорной солдатской песни, немного поутихло, оказавшийся рядом со мной у буфетной стойки Нойхофф совершенно серьезно спросил меня:
— Вы отдаете себе отчет, доктор, насколько холодно будет сегодня вечером и особенно ночью?
— Дьявольски холодно — одно только могу сказать, — ответил я.
— Уже сейчас минус тридцать пять. Вы понимаете, что это означает? О концентрической атаке на Москву не заикаются пока даже в директивах из Верховного командования.
— О том, как развивается наступление на Москву, можно судить по показаниям термометра. Вы это имеете в виду, Франц?
— Именно.
Если бы могли знать, что именно в тот момент принималось решение о прекращении великого наступления на русскую столицу! Армейские командиры наконец сумели убедить Гитлера в том, что, даже вопреки его личным желаниям, германским армиям необходимо дать приказ о переходе к оборонительной тактике.
Последнее и решающее слово осталось все же за «Генералом Зимой». Самой дальней точкой, до которой сжалось наше стальное кольцо, возможно, и была та самая трамвайная остановка на дороге из Клина.
В нашем секторе не происходило ничего необычного, но в штабе полка меня все же предупредили о том, что отъезд всех отпускников пока откладывается на несколько дней, но, конечно, не отменяется совсем. Что ж, этого следовало ожидать, пока наши передовые части не закрепились на новых оборонительных позициях.
8 декабря как гром среди ясного неба прозвучала новость о том, что Япония оказалась в состоянии войны с Америкой! В состоянии войны с Америкой, а не с Россией! Это было непостижимо. Все наши надежды на то, что красные будут воевать на два фронта, в одночасье рухнули.
Дополнительно наша озадаченность усугубилась 11 декабря, когда Адольф Гитлер объявил войну Америке. Это воспринималось как акт какой-то бессмысленной бравады. Неужели нам не хватало врагов и без этого? Неужели положение на русском фронте и без того не было достаточно серьезным — армия без зимнего обмундирования против врага, у которого с каждым днем становилось все больше союзников? Неужели нам предстояло воевать со всем становящимся враждебным по отношению к нам миром?
Затем стали поступать сообщения о том, что с обеих сторон от Калинина наши позиции атакуются свежеприбывшими частями из Сибири, имевшими к тому же великолепное зимнее обмундирование. Должно быть, в не слишком уж отдаленном прошлом Сталин предусмотрительно заключил с Японией секретное соглашение о ненападении, иначе как бы он осмелился перебросить сюда с востока все эти части…
Сибирские войска появились из-за Волги и сразу же были брошены против наших 127-й и 162-й дивизий. Волга уже не являлась непреодолимым барьером, поскольку основательно промерзла от берега до берега; армия могла пересекать ее по этому льду совершенно без каких-либо проблем. Остро ощущая всю отчаянность положения, я уже втайне начал молиться про себя о том, чтобы русские не устроили крупного прорыва, а следом за ним — грандиозной бойни по всему нашему фронту. Конечно, это была довольно эгоистичная молитва — ведь я с ужасом ожидал, что в любой момент может быть объявлен приказ «Отменить все отпуска». Я очень хотел успеть уехать до того, как этот приказ прозвучит официально.
На наш батальон пришла разнарядка, в соответствии с которой мы должны были представить двух наших самых отважных воинов к награждению их новым орденом — Германским Крестом в Золоте. Это была особенно высокая награда, которой могли быть удостоены только фронтовики, причем уже имевшие Железные Кресты 1-го и 2-го классов, и с тех пор геройски проявившие себя в боях от семи до двенадцати раз. Крест надлежало носить на правой стороне груди. Если бы этот вопрос был поставлен на голосование в батальоне, то — вне всяких сомнений — все единодушно проголосовали бы за Нойхоффа. На деле же первым представленным к этой награде оказался обер-фельдфебель Шниттгер из 10-й роты — за выдающуюся и неизменную храбрость перед лицом врага, а вторым Кагенек, за выдающиеся командирские качества, за неизменно проявляемое бесстрашие и за способность принимать верные решения в критические моменты. Представления к награде были подготовлены и отправлены в штаб дивизии для дальнейшей пересылки в Берлин.
К счастью, о том, что отпуска отменяются, не было слышно пока никаких разговоров. Утро 13 декабря должно было стать для меня началом нового времяисчисления. 12-го я получил все мои отпускные документы и подробные напутственные инструкции. Из 3-го батальона в отпуск ехало всего пять человек, и я был среди них единственным офицером.
Мне были вручены дюжины писем для того, чтобы я бросил их в почтовый ящик в Германии, и деньги — для того, чтобы я отправил на них цветы с приложенными к ним записками женам и возлюбленным. Я уже официально передал свои обязанности по лазарету унтерарцту Фризе и старому оберштабсарцту, а Фишеру приказал быть готовым к утру вместе с машиной, чтобы доставить меня в Васильевское, откуда мы поедем дальше на транспортерах для перевозки личного состава.
Но пока мы сидели и распивали бутылку коньяка на маленькой прощальной вечеринке в ночь с 12-го на 13-е, со стороны Азии по степям задул пронзительный ледяной ветер, наметая огромные наносы снега, а столбик термометра категорически отказался подниматься выше отметки минус 35 градусов.
— Вот так-так, старик, а ну-ка встряхнись и гляди веселей! — решил подбодрить меня Ламмердинг. — Ты же завтра едешь домой! Так какого же дьявола ты столь печально взираешь на окружающий мир?
— Я просто боюсь, что моя удача не выдержит всего этого и отвернется от меня, — довольно хмуро ответил я.
— А ну-ка, отставить малевать чертей по стенам! — скомандовал Нойхофф тоном, не допускавшим никаких возражений. — Да не забудь там ни в коем случае отправить цветы моей жене.
Пока я не уехал, я презентовал своим боевым друзьям одну из двух остававшихся бутылок коньяка, чтобы они распили ее на Рождество или Новый год, а также щедро одарил их всех шоколадом и сигаретами. Последнюю бутылку отправил со специальным посыльным на квартиру Кагенеку.
