Я решил немедленно вернуться к своему батальону. Взяв с собой санитара-носильщика, я поспешил в том направлении с очень тяжелым сердцем. Густые снежные тучи раскидало по небу ветром, и снег пока прекратился. Над головой кристально чисто сияли звезды. Одна из них — особенно сильно. Это был Марс — планета, названная в честь бога войны. Казалось, что Марс охвачен кроваво-красным пламенем и пристально всматривается с небес в жуткую батальную постановку, развернувшуюся вокруг Калинина. Но вдруг, как будто уже вдоволь насмотревшись, яркий огонек в ночи оказался стремительно затянутым огромной снежной тучей, а со стороны Сибири вновь стал набирать силу пронизывающий до костей ледяной ветер. Снова стало темно и повалил густой снег. Мы с санитаром-носильщиком могли в ответ на это лишь посильнее вжать головы в плечи и поплотнее прижать к ушам поднятые воротники.
На пункте боевого управления 3-го батальона в маленькой комнатке у коптящей керосиновой лампы сидел лишь один человек. Это был майор Нойхофф. Когда я вошел, он лишь устало поднял на меня глаза. Отдав честь и вытянувшись по стойке смирно, я доложил:
— Прибыл для дальнейшего прохождения службы, герр майор!
— Значит, ты вернулся, — рассеянно проговорил он и повернулся обратно к расстеленной перед ним на столе карте фронта, по которой безнадежно водил пальцем. — С нами все кончено, доктор. И мы не в силах изменить это.
Его взгляд снова поднялся на меня. Глаза были красными и воспаленными, а пальцы нервно барабанили по столу.
— Это конец, доктор. Такая вот диспозиция. Теперь ты все знаешь. Мой батальон принесен в жертву. Осознанно, преднамеренно принесен в жертву для того, чтобы спасти наших людей в Калинине.
— Каковы наши потери? — только и нашелся что сказать я — лишь бы только сказать хоть что-то.
— Теперь уже и не знаю. Да и вообще не знаю. Но главный перевязочный пункт просто забит ранеными и обмороженными. А все этот проклятый, дьявольский мороз, который убивает нас! — чуть не сорвался на крик Нойхофф, но тут же снова взял себя в руки и продолжил: — Кагенек и Больски не вернулись — вероятно, оба убиты. Беккер и Ламмердинг пытаются сомкнуться с людьми Штольца и Бёмера. 10-я и 11-я роты, или, вернее, то, что от них осталось, готовятся закрепиться в двух захваченных впереди деревнях. Вот и все, что тут можно сказать.
— Где находится наш перевязочный пункт, герр майор?
— Через два дома отсюда в сторону реки, — с заметным оттенком безнадежности в голосе ответил Нойхофф.
Перевязочный пункт был действительно переполнен сверх всякой меры, в воздухе висела сизая пелена табачного дыма, но внутри него было все же лучше, чем снаружи, потому как там было тепло. Старый оберштабсарцт сидел — будто бы в крайней степени изнурения от работы — на ящике из-под бинтов и, как обычно, ровным счетом ничего не делал, в то время как Тульпин, Мюллер и Генрих действительно лихорадочно работали.
Я расслышал, как Мюллер, завидев меня, наклонился к Тульпину и прошептал ему на ухо:
— Himmel! (О, небеса!) Здесь наш доктор!
— Смирно! — машинально выкрикнул Тульпин, позабыв, что в помещении находится еще и старый Вольпиус.
— Не глупи, Тульпин, — досадливо поморщился я. — Да, это был, конечно, слишком короткий отпуск, но зато я рад, что снова с вами.
Я повернулся к старому оберштабсарцту, отдал честь и как можно учтивее произнес:
— Разрешите принять перевязочный пункт, герр оберштабсарцт.
— Пожалуйста, прошу вас, не обременяйте себя ненужными формальностями, — манерно проговорил Вольпиус, лениво коснувшись козырька рукой в приветствии и даже не подумав хотя бы привстать при этом с ящика. — Можете сами видеть, доктор, в каком состоянии мы находимся, — проговорил он далее, обводя рукой переполненную комнату. — Я всегда говорил, что мы хлебнем горя в России. Посмотрите, что случилось с Наполеоном. Помяните мое слово: никто из нас не выберется из всего этого подобру-поздорову.
Нытье старого бездельника не вызвало у меня ничего, кроме затаенного раздражения. Не говоря уже о том, что я считал совершенно недопустимым для старшего по званию офицера подавать солдатам, особенно раненым, подобный пример отношения к происходящему.
— Попадем мы домой или нет, герр оберштабсарцт, интересует меня в настоящий момент далеко не в первую очередь, — едва сдерживая все нараставшее раздражение, довольно резко сказал я. — Сейчас важнее всего эвакуировать тяжело раненных и тяжелые случаи обморожения. Безотлагательно. Давайте-ка займемся пока этим.
— А разве мы не занимаемся этим, герр ассистензарцт? — тоном уязвленного самолюбия протянул он, продолжая восседать на ящике.
— Я знаю, что занимаетесь, герр оберштабсарцт, — более миролюбиво проговорил я, осознавая, что зашел слишком далеко, особенно в присутствии подчиненных и рядовых. — Просто я хочу поскорее принять участие в этой тяжелой для всех работе. С вашего разрешения я переоденусь.
— Пожалуйста, прошу вас без формальностей, — ответил он тоже более дружелюбно. — Они совершенно ни к чему, поскольку все мы здесь, без оглядки на чины и различия, возимся в одной и той же, одинаковой для всех грязи и мерзости.
Генрих достал мой чемодан, который я оставил ему на хранение, я снял мою новую, специально приготовленную для отпуска униформу и переоделся в каждодневную полевую. Повесив себе на пояс мой тяжелый комиссарский пистолет, надев стальную каску, забив карманы кителя и брюк ручными гранатами и патронами, я почувствовал себя намного лучше и спокойнее. Уже через несколько минут я организовал мою маленькую колонну конных повозок и отправил с ней к Фризе в Горки самых тяжелых раненых и обмороженных. Посылать сюда санитарные машины было бессмысленно: они никогда не добрались бы до нас из-за сугробов и слишком крутых для них берегов Волги.
Оказывать помощь получившим сильные обморожения было занятием не для слабонервных. Во многих случаях пальцы ног и даже все ступни целиком замерзали до состояния камня внутри обуви, так что снять ее обычным образом не представлялось возможным — приходилось разрезать по голенищу до самого носка. Мы постепенно разминали заледеневшие пальцы и ступни с помощью снега и холодной воды — чтобы не было слишком резкого перепада температур, — пока они снова не становились мягкими и податливыми. Невозможно было сказать сразу, сколькие из этих ступней удастся спасти, а в скольких омертвелые ткани так никогда больше и не вернутся к жизни, превратившись в ужасного вида гангрены. Высушив ступни и присыпав их тальком, мы обкладывали их ватой и туго перевязывали. Всю ту ночь нам помогали в этом четыре русских женщины, имевшие опыт обращения с обморожениями. В самых тяжелых случаях, когда человек был уже просто не в силах выносить кошмарную боль, мы делали уколы морфия, однако с этим приходилось быть очень осторожным, поскольку действие морфия заметно понижает сопротивляемость человеческого организма холоду.
К несчастью, в большинстве случаев последствия обморожений оказались гораздо серьезнее, чем мы надеялись. Тыловым хирургам в госпиталях не оставалось ничего другого, кроме как ждать, чтобы определить, насколько омертвели ткани оттаявших ступней, а затем уже решить, какую часть их придется ампутировать.
