Но читать ей доводилось только ночью – потому что хлопот по дому было, что ни говори, невпроворот. Сходить на станцию купить продукты, убрать, постирать, пропылесосить, а еще приготовить завтрак, обед и ужин, и подать, и убрать грязную посуду в чудо-посудомойку. А еще она постепенно становилась главной над другими, приходящими слугами: садовником Тимофеичем и работником по саду Колькой, и Валентиной, которая окна мыла, и Евгением Палычем – золотые руки, который устранял разные поломки в сантехнике, электричестве и всякие другие. И они, приходящие, постепенно, постепенно уже не к Тамаре шли спрашивать, что следует делать, а к ней, Вике. Поэтому в последнее время, без преувеличения, можно было сказать: весь дом на ней держался.
А теперь? Что теперь дальше с домом-то будет? Хозяина было жалко, сил нет, и даже гадючку Томку (как она ее звала за глаза) немного жаль, но больше всего Вике почему-то жалко было, что прошло то золотое время в особняке, когда они жили втроем, все вместе, как семья; и она понимала, что деньки те ушли навсегда и больше никогда ничего не повторится. А теперь особняк отойдет, наверное, Денису, и он начнет здесь хозяйничать и заведет свои порядки – и Вика ему, конечно, больше не понадобится. Да она и не станет ему прислуживать, даже если он ее попросит. Даже если умолять будет, на колени вставать. И не только потому, что Вика была слишком предана Хозяину (хотя, конечно, и любила его, и доверяла ему во всем).
Просто Денис не имеет никакого права над ней главенствовать. Потому что она не потерпит, что он над ней станет командовать.
Потому что теперь Вика чувствовала себя ровней ему. Ровней – им всем. Для этого у нее имелись все основания.
Наташа
– Честно говоря, я хочу домой, – тихо сказала Наташа.
– Я тоже, – откликнулась Маргарита.
Пока толстяк-полковник допрашивал наверху Дениса, они сидели рядком на диване в гостиной и разговаривали.
– Ты имеешь в виду – домой в Англию? – вопросила Наташа.
– А у меня нет другого дома, – печально ответствовала Рита.
– Что ж, скоро вернешься туда.
– Черта с два. Менты с нас подписки о невыезде взяли – забыла, что ли?
– Ну, живи пока здесь. Надеюсь, Денис не будет против.
Риту передернуло.
– Не хочу я больше здесь! Не могу.
– Или можешь в Москве, в отцовской квартире. Денис, я думаю, даст тебе ключи.
– Хрен редьки не слаще.
– Тогда поехали ко мне. Да, конечно! Что ж я сразу не предложила? Поживи пока у меня.
– Боюсь, – вздохнула Рита, – этот толстяк не скоро нас отсюда выпустит. Вон они там, наверху, с Денисом сговариваются, как лучше нас прищучить.
Глаза у Риты были печальные-печальные. Больные, можно сказать, глаза. Еще бы! После всего, что она натворила… После всего, о чем вчера ночью поведала Наташе…
Сейчас Наташа понимала одно: ее сестра – в большой беде. Ее надо спасать.
Но как? И что Наташа может сделать? Чем помочь?
Пока – ровным счетом ничем. Только сидеть с ней рядом, и молчаливо сочувствовать, и тихо разговаривать, порой бережно касаясь плеча или беря за руку.
А может, если Маргарита все расскажет – для начала этому толстяку с ухватками следователя, – ей самой станет легче?
Тут на лестнице появились Денис и жирный полковник.
Диня стал спускаться вниз в гостиную. Вид у него был довольный и победительный.
А полковник не утрудил себя спуском вниз. С самой верхней площадки он провозгласил:
– Маргарита, не могли бы вы подняться в кабинет?
Рита дернулась. Глаза у нее стали совсем грустными – даже, скорее, загнанными.
Наташа ободряюще похлопала ее по запястью: не бойся, мол, иди. На секунду задержала руку и почувствовала, как бьется Риткино сердце: часто-часто, часто-часто, словно у испуганного котенка.
Рита жалко улыбнулась и встала:
– Уже иду.
Глава 8
Валерий Петрович
Когда они расположились в кабинете Конышева-старшего, Ходасевич хмуро проговорил:
– Без долгих предисловий. Три месяца назад вы, Маргарита Борисовна, приезжали в Москву. Зачем?
– Я?!
Рита попыталась сыграть изумление: глаза расширены, ладони прижаты к груди. Она явно переигрывала. На два-три тона, не больше, но краски все равно выглядели жирнее и гуще, чем следовало.
«А актриса она и вправду неважная. Правильно, наверно, ее из театрального училища турнули со второго курса».
– Вы пересекли границу с Россией, – не обращая внимания на ее деланное изумление, угрюмо продолжал полковник, поглядывая в свой блокнот, – на пограничном контроле «Шереметьево-два» семнадцатого апреля сего года в двадцать часов сорок пять минут. В тот же день вы зарегистрировались в гостинице «Измайлово», корпус «Бета». Прожили там всего одни сутки. Однако имеются и другие следы вашего пребывания в Первопрестольной. Восемнадцатого апреля вы по своему российскому паспорту обменяли в Сбербанке на Никитском бульваре одну тысячу фунтов на рубли. Затем вы совершали аналогичную операцию тридцатого апреля – но уже на сумму три тысячи фунтов. И покинули вы Белокаменную только через месяц: пятнадцатого мая прошли погранконтроль там же, в «Шереметьево-два».
– Откуда вы все это взяли? – устало выдохнула Рита.
– Так ведь было дело? – вдруг ласково спросил Ходасевич и даже подмигнул ей.
Маргарита тяжело вздохнула, а потом вдруг кивнула – и тут же закрыла ладонями лицо.
Полковник с удовольствием закурил.
«Не зря я попросил Ибрагимова выяснить: а правда ли, что последние полгода эти девчонки, Рита и Наташа, безвылазно просидели за границей? Молодец Олег: довел до меня информацию быстро и четко».
– Ну что ж, рассказывайте, – вздохнул Валерий Петрович, – каким ветром вас занесло в столицу?
Маргарита Хейвуд
Рита начала:
– В одно прекрасное утро в Лондоне я поняла, что должна уехать. Не спрашивайте меня, почему и зачем. Может быть, я сама расскажу вам об этом – позже. Да я в тот момент толком и сама не понимала, что меня заставило вернуться в Москву… И вот в то утро Пит, мой муж, отправился на работу. Я в очередной, дветысячепервый раз закрыла ворота за его машиной, а сама вернулась в дом – дети еще спали – и безотчетно начала укладывать чемодан. Потом я позвонила «бэби-ситтер», попросила срочно приехать, а сама оставила мужу записку (звонить я ему побоялась): «Милый, прости, но я ухожу от тебя». Затем поручила детей прибывшей няньке и отправилась в банк, где содержался мой личный «поощрительный» счет. На него Пит на мое имя откладывал каждую неделю по пятьдесят фунтов – при условии моего безупречного поведения. Если же я нарушала установленные им правила, он штрафовал меня. Например, если застукивал, что я курила, то наказывал на пятнадцать фунтов; если я пересаливала жаркое, то это «стоило» мне десяти фунтов; на столько же уменьшалась сумма, если я неподобающе вела себя – например, перечила или ему докучали дети… Не знаю, зачем я все это вам рассказываю…
