На следующий день извечные дожди и град наконец прекратились. Установилась ясная и солнечная погода. Мы уже собирались продолжить свой марш на северо-восток, когда передовой артиллерийский наблюдатель подал сигнал тревоги. Он обнаружил большую русскую колонну, которая приближалась к деревне. Кагенек и я поспешили на пункт артиллерийской инструментальной разведки. Мы увидели, как из близлежащего леса к нашей деревне в сопровождении артиллерии двигалась крупная вражеская кавалерийская часть. Ряд за рядом, отделение за отделением, орудие за орудием. Они подходили все ближе и ближе. Наша артиллерия и пулеметчики ждали сигнала, чтобы открыть огонь. И наконец он поступил.
Первый залп полевых гаубиц угодил точно в плотные ряды красноармейцев, находившихся в шестистах метрах от деревни, и нанес им ужасающие потери. Это была картина полного истребления, какую редко увидишь на войне. Кони вздымались на дыбы и замертво падали на землю, повозки опрокидывались, солдаты бросались на землю, ища спасения от смертоносного огня. В колонне воцарилась невообразимая паника. Затем прозвучал наш второй залп. Тот, кто в этой обезумевшей толпе еще оставался в седле, попытался спастись бегством в близлежащем лесу, а пешие солдаты в панике разбегались сломя голову во все стороны. Наши пулеметы продолжали дело, начатое гаубицами, в то время как красноармейцы затравленно бросались на землю, снова вскакивали и опять падали, чтобы уже никогда больше не подняться. На наблюдательном пункте собралось несколько офицеров и солдат. Они наблюдали за тем, как в упор расстреливаются красноармейцы, и достигнутый успех произвел на них неизгладимое впечатление. Я вспомнил о том, как на берегу озера Щучье казаки раскраивали черепа нашим солдатам, и отвернулся. Нервы начинали доставлять мне немало хлопот. Ко мне подошел Кагенек, похлопал меня по плечу и сказал:
– Тут уж ничего не поделаешь, Хайнц! Лучше мы их перестреляем, чем они нас! Ведь верно, не так ли?
Вскоре стрельба закончилась, при этом русским не удалось сделать ни одного выстрела в ответ. Перед тем как мы двинулись дальше, я распорядился собрать всех их раненых, оказал им посильную медицинскую помощь и передал их на попечение жителей деревни. Затем Кагенек и я поскакали вслед за ушедшей колонной.
– Последнее время я чувствую себя как-то глупо! – задумчиво заметил я. – Постоянно с огромным трудом штопаю раны, которые другие преднамеренно наносят друг другу! Это как-то нелогично!
– Но именно так и бывает на войне, Хайнц! – отозвался Кагенек. – Просто нам надо к этому приспособиться!
– А что будет со всеми теми пленными, которых мы захватили? – снова спросил я. – Как наступающая армия сможет обеспечить 600 тысяч пленных всем необходимым? Вероятно, нам не остается ничего другого, как оставить их ночевать под открытым небом – при таком холоде и проливном дожде! И они должны получать очень мало еды, чтобы начать пожирать друг друга!
– Придержи-ка язык! – резко оборвал меня Кагенек. – Как ты знаешь, делается все, что в человеческих силах, чтобы помочь им. Что еще, черт побери, можем мы сделать? Зачем взваливать на нас всю ответственность? Ты не должен забывать, что при отступлении коммунисты сами сожгли свои нивы и уничтожили все зернохранилища! Они это сделали – не мы! Это остается на их совести! Просто у тебя нервы измотаны вконец!
– Ты прав! Я и сам чувствую это! – задумчиво ответил я.
– Подумай о наших собственных трудностях, и твое настроение сразу улучшится! – с улыбкой заметил Кагенек. – Мы тоже вынуждены питаться весьма скудно. Разве ты не заметил, что последние три дня наш гуляш был из конины? Да и той было не очень много!
Вдруг впереди прогремели два взрыва. Оказалось, что передовой отряд батальона напоролся на мины, установленные на дороге.
– Врача и санитаров в голову колонны!
Знакомый призыв прокатился по колонне. Я поскакал вдоль дороги вперед. На земле лежали трое бойцов. Двое были уже мертвы, третий громко кричал, корчась от боли. Взрывом ему оторвало правую ногу, а из разорванного живота прямо в дорожную грязь вывалились кишки.
В этом месте проселочная дорога вела через небольшой ручей. Сейчас колонна остановилась примерно в тридцати метрах от ручья и лежавшего на земле тяжелораненого. Туда можно было бы беспрепятственно пройти, но двигаться дальше по дороге было бы настоящим самоубийством. Мины были установлены на подступах к деревянному мосту через ручей, и наверняка не все из них сработали. Даже с миноискателем идти по дороге было крайне опасно, так как русские часто устанавливали мины в деревянном корпусе с небольшим количеством металлических деталей, на которые наши миноискатели реагировали очень слабо или не реагировали вообще. Справа от проселочной дороги на каменистой почве росли сорняки и высокая трава, и нигде не было заметно следов свежего, только что вынутого грунта. Очевидно, там можно было пройти без опаски, так как мины были заложены всего лишь несколько дней тому назад и не могли так быстро зарасти травой. Поэтому Генрих и я быстро пробежали по заросшей обочине к ручью, спустились к воде, перешли ручей вброд рядом с мостом и вскарабкались на него. Затем мы осторожно приблизились к раненому с обратной стороны моста.
Это был Макс Хайткамп, приветливый, веселый юноша, любимец всей роты. И вот он корчился от боли, его тело конвульсивно дергалось из стороны в сторону, и он пронзительно кричал: «Помогите! О, мама! Мама, мама!» Он то и дело опирался на правую здоровую руку и с ужасом смотрел на то место, где еще несколько секунд тому назад находилась его правая нога, и на вывалившиеся из живота и валявшиеся на грязной земле разорванные кишки. Потом он заметил меня и взмолился:
– Пожалуйста, помогите мне, герр доктор, пожалуйста! Раненого уже невозможно было спасти. Он должен был испытывать невыносимые боли и не позднее чем через полчаса умереть.
– Я помогу тебе! – как можно спокойнее сказал я и прошептал, обращаясь к Генриху: – Морфий, Генрих! Быстро!
Он подал мне ампулу с морфием и шприц. Я сломал острый кончик ампулы и набрал в шприц морфий.
– Еще одну ампулу!
Смертельно раненный боец непрерывно стонал и умоляюще смотрел на нас.
– Помогите же мне! Мама! Мама! – начал он снова.
Эта минута подготовки к уколу была для него целой вечностью невыносимых страданий. Генрих крепко держал умирающего за руку, и я ввел морфий прямо в вену, так как укол, сделанный внутримышечно, начал бы действовать только минут через десять. Морфий побежал по венам смертельно раненного юноши. Искаженные от боли черты лица разгладились, и он с благодарностью посмотрел на Генриха и на меня. Генрих опустился рядом с ним на колени и рукой поддержал его голову.
– Все будет хорошо! – сказал я умирающему и взял его за руку.
Он ничего не ответил, лишь медленно закрыл глаза и слабо пожал мою руку, словно прощаясь. Я был уверен, что юный Макс Хайткамп все понял.
Несколько минут спустя его рука бессильно выскользнула из моей ладони. Голова откинулась назад, и он умер на руках у Генриха.
