– Сегодня вас обслуживает кельнер! – возвестил он.
– Великолепно! А то от голода мои ребра уже начинают тереться друг о друга! – воскликнул Кагенек.
Мы послали за Нойхоффом и Ламмердингом, однако последний пришел один. Отряхнув снег с сапог, он уселся за стол.
– Нойхофф говорит, что не хочет есть! В последние дни он почти ничего не ел.
– Что с ним стряслось? – встревожился я. – Он плохо выглядел, когда сегодня вечером я прибыл сюда.
– Видимо, у него сильный понос, он то и дело выбегает из помещения. Я думаю, именно это так изматывает его! – ответил Ламмердинг.
Что это, инфекция или нервы? – задумался я. Во всяком случае, я решил, что завтра утром обязательно посмотрю, что можно для него сделать.
Тем временем Беккер попытался нарезать хлеб. Хотя он старался изо всех сил, но нож постоянно соскальзывал с горбушки.
– От этого с ума можно сойти, камрады! – воскликнул он наконец. – Даже хлеб здесь замерз!
– Разруби его топором! – мрачно пошутил Ламмердинг.
После ужина я вернулся на перевязочный пункт. Кунцле и Ганс только что привезли на своих лошадках, запряженных в легкие сани, двух бойцов из взвода Больски, оставшихся в живых. У одного из них было огнестрельное ранение легкого, а у другого пуля попала в область таза. Но у обоих раненых были еще и обморожения, которые оказались не менее серьезными, чем их огнестрельные раны. Но сейчас они были благодарны судьбе, что наконец оказались в безопасности. Мюллер разговорился с тем, у кого было ранение таза.
– Принести тебе что-нибудь поесть, Пауль?
– Вы что, знакомы друг с другом? – удивленно спросил я.
– Так точно, очень давно, герр ассистенцарцт! Он почтальон в соседнем городке. Мы с ним пели в одном и том же мужском хоре!
Неожиданно я подумал о Марте. Если повезет, этого раненого завтра или послезавтра отправят самолетом в Германию, и, возможно, он сможет передать ей весточку от меня.
– Послушайте, Пауль, – сказал я, – можете оказать мне одолжение и отправить телеграмму моей невесте, как только окажетесь в Германии?
– Конечно, я смогу это сделать, герр ассистенцарцт!
На обратной стороне медицинской карты раненого я написал:
«Фрейлейн Марте Аразим, Дуйсбург, Бёрзенштрассе, 18
Все отпуска отменены. Отложи помолвку. У меня все хорошо.
Желаю веселого Рождества.
Хайнц».
Вечером этого же дня мне пришлось записать в журнал потерь очень, очень много фамилий: 182 человека убитых, раненых или получивших тяжелые обморожения. День 15 декабря 1941 года оказался черным днем для 3-го батальона. За один этот день мы потеряли больше боевых товарищей, чем до сих пор за всю Русскую кампанию. Но тем не менее «обреченному батальону» удалось блокировать вражеское вклинение и в течение многих часов противостоять атакам, и при этом – слава богу! – большая часть личного состава батальона была еще жива!
Незадолго до полуночи я справился со всеми делами и снова отправился на командный пункт батальона. Нойхофф признался мне, что чувствует себя плохо и совершенно разбитым. У него уже давно не было аппетита, а все усиливающиеся боли в кишечнике лишали его последних сил. Он не хотел принимать снотворное, так как, по его словам, в такой сложной ситуации у него просто не было времени на сон. Против болей в кишечнике я прописал ему танальбин, но, к сожалению, в данный момент я больше ничего не мог для него сделать.
Когда я снова вернулся на перевязочный пункт, старый оберштабсарцт все еще продолжал понуро сидеть на своем ящике. Я сказал ему, что ему следует пойти на командный пункт батальона и там лечь спать. Тогда он поднялся и ушел.
До 3 часов утра мы продолжали вывозить на санях раненых на тыловой перевязочный пункт к Фреезе. Теперь все наши раненые были переправлены в тыл. Наши ездовые, особенно немец-сибиряк Кунцле и русский хиви по кличке Ганс, проявили огромную отвагу, образцово выполняя свою работу в невыносимо холодную ночь.
Едва я успел заснуть, как Мюллер снова разбудил меня.
– Из лесу, что раскинулся перед нами, доносятся какие-то крики, герр ассистенцарцт! – шепотом сообщил он. – Я думаю, кто-то зовет на помощь!
Я с трудом встал и в сопровождении Мюллера вышел на улицу. Действительно! В лесу, находившемся метрах в трехстах от нас, кто-то кричал по-немецки, взывая о помощи. Это были жуткие, какие-то нечеловеческие, мучительные крики. Мы разбудили Тульпина и Генриха и взяли с собой несколько бойцов из штабной роты в качестве охраны. Взяв автоматы на изготовку, мы осторожно двинулись по глубокому снегу в направлении криков. Крики становились все громче и все жалобнее.
– Бога ради, камрады, помогите мне! Неужели здесь никого нет? Куда вы все подевались? Ради бога, идите сюда и помогите мне!
Недалеко от нас на опушке леса мы увидели темную фигуру: пошатываясь и вытянув вперед руки, человек метался из стороны в сторону. Кажется, он все еще не видел нас. Мы позвали его:
– Эй, что с тобой случилось?
– А-а-а! – пронзительно закричал он. – Идите сюда и помогите мне! Я ничего не вижу! Эти свиньи выкололи мне глаза!
В несколько прыжков мы были уже около него и осветили его своими фонариками. Вместо глаз у него зияли две темные, окровавленные глазницы. Вытекавшая из них кровь замерзла на морозе. Над скулами свисали окровавленные лоскуты кожи. От ужаса мы содрогнулись. Тульпин взял беднягу за руку и повел за собой назад к перевязочному пункту. Остальные последовали за ним, держа оружие наготове.
На перевязочном пункте ослепленный солдат сбивчиво поведал нам, что с ним случилось. Он был связистом в артиллерийском дивизионе нашего полка и вместе с тремя своими сослуживцами прокладывал телефонный кабель к артиллерийскому наблюдательному пункту, находившемуся на нейтральной полосе. При этом они подверглись неожиданному нападению.
– Мы ничего не подозревали, – рассказывал он, – как вдруг загремели выстрелы, и три моих товарища упали в снег, сраженные выстрелами в упор. Я бросился назад по тому же самому пути, каким мы пришли, и угодил прямиком в руки иванов. Они схватили меня и потащили с собой. Я начал громко звать на помощь, и один из них шикнул на меня на ломаном немецком, чтобы я замолчал. Потом они бросили меня в снег и крепко прижали к земле. Один из них с ножом в руках опустился рядом со мной на колени и пырнул меня им в оба глаза. Я увидел яркую как молния вспышку, а потом почувствовал ужасную острую боль. Я ничего больше не видел. Потом тот, который говорил на ломаном немецком языке, рывком поднял меня на ноги, взял за руку, развернул и прошептал: «А теперь иди все время прямо! Ступай к своим братьям, к другим немецким псам, и передай им, что мы всем вам выколем глаза и выпустим кишки! Топай вперед!» Он пнул меня в зад, и я услышал, как они побежали по снегу в сторону русских позиций…
