Множество погибших русских и немцев лежало вперемешку в Щитниково и вокруг деревни. Их трупы громоздились на покрытой льдом дороге, лежали между домами, свисали из окон, торчали из сугробов, наполовину погрузившись в снег. Но одного из погибших я сразу узнал. Это был Бруно. Он лежал на спине, направив взор своих остекленевших глаз в небо. Когда бой уже почти закончился и проводилась зачистка деревни от последних вражеских солдат, был ранен Кагенек и погиб находившийся рядом с ним Бруно. Через полчаса вся деревня Щитниково снова была в наших руках.
Я рассеянно побрел на свой перевязочный пункт. Все раненые были уже эвакуированы в тыл. Штабсарцт Лиров сдержал слово – он тотчас прибыл к нам и помог всем, чем только мог.
– Что с вами случилось? – спросил он, увидев меня. – Вам плохо?
– Да нет! Просто немного устал, герр штабсарцт! Видимо, это было уже слишком для моих нервов, вот они и сдали!
– Хмм… У вас тут такое творилось, такая кутерьма, с тех пор как я заходил к вам пару дней тому назад!
– Так точно, герр штабсарцт! Верно подмечено!
В бою за Щитниково 3-й батальон вместе с подчиненным ему подразделением 37-го пехотного полка и артиллерийским дивизионом лейтенанта Шееля потерял 52 человека убитыми и 40 человек ранеными. Теперь батальон состоял из 4 офицеров, 31 унтер-офицера и 106 рядовых, от его первоначальной численности более 800 военнослужащих остался только 141 человек. Красная армия оставила в деревне и на подступах к ней более 300 убитых. Кроме того, не менее 200 раненых русские сумели эвакуировать из деревни и с близлежащих заснеженных полей. Наверняка потери неприятеля были бы еще больше, однако из-за опасения попасть в засаду мы с нашими малочисленными силами не решились заходить глубоко в лес. Кроме того, мы взяли в плен 27 красноармейцев и 1 офицера. С начала немецкого отступления от Москвы ведение боевых действий сильно изменилось, и русские пленные стали большой редкостью.
Несмотря на тяготы последних дней, Ламмердинг, принявший на себя командование батальоном, и Маленький Беккер энергично принялись заново оборудовать наши оборонительные позиции. Обоим очень хотелось узнать что-нибудь о судьбе Кагенека. Но мне казалось, что они и без того были слишком загружены другими делами, и я не стал рассказывать им о своей встрече с Францем на дороге в Терпилово и о том, что он вряд ли когда-нибудь очнется из своего забытья. Я лишь обещал им как-нибудь наведаться на дивизионный медицинский пункт и узнать, как обстоят дела с ним и с раненым Бёмером.
Наши солдаты все еще продолжали сносить в одно место тела убитых и готовились к отражению новой атаки русских. Я снова отправился в Терпилово.
На этот раз дорога показалась мне значительно длиннее. Ноги налились свинцом, при каждом шаге все тело дрожало от напряжения, а тяжелый кожаный плащ и поддетая под него шинель давили на плечи, и я с трудом передвигал ноги. Еще не успевшее полностью взойти утреннее солнце создавало мрачный фон для моих невеселых мыслей.
За последние два дня я пережил самое большое внутреннее потрясение с начала войны. До боя за Щитниково то обстоятельство, что я нашел в батальоне добрых друзей, как-то смягчало для меня жестокость и ужасные зверства войны. Благодаря общению с такими по своей природе добрыми людьми, как Кагенек и Штольце, весь ужас происходящего воспринимался не так остро. Теперь их, как и многих других близких мне людей, не стало. И возникшую пустоту невозможно было заполнить никем. Я не хотел больше терять своих самых близких друзей! Поэтому я решил, что во время этой войны никогда больше не буду ни с кем завязывать таких близких дружеских отношений. Это была необходимая мера внутренней самозащиты.
На сборном пункте раненых в Терпилово я узнал от одного из унтер-офицеров санитарной роты, который в этот момент находился там с только что прибывшей санитарной машиной, что Кагенека перевезли с дивизионного медицинского пункта в полевой госпиталь в Старице. Поэтому мне не имело никакого смысла продолжать свой путь. Находясь все еще в каком-то полузабытьи, я вошел в ближайший дом, чтобы немного согреться. Несколько пехотинцев, сидевших у печи, потеснились, давая мне место. Через несколько минут, когда напряжение последних часов несколько спало, мое тело обмякло, и я мгновенно провалился в глубокий сон. Незнакомые солдаты, проявив сострадание, накрыли меня одеялом.
Уже наступил, по-видимому, полдень, когда незнакомый унтер-офицер разбудил меня.
– Что случилось? – растерянно спросил я.
– Мы оставляем Терпилово, герр ассистенцарцт!
– Что? Вы с ума сошли? Мы уходим из Терпилово? – не веря своим ушам, переспросил я.
– Собственно говоря, уже все ушли, герр ассистенцарцт! Мы с вами последние!
– Как долго я спал?
– Около трех часов. Полтора часа тому назад пришел приказ об эвакуации. Мы отступаем!
Кивнув мне на прощание, унтер-офицер вышел из комнаты. Я сидел как громом пораженный. Мы бились из последних сил, чтобы удержать свои позиции и не отступить под напором многократно превосходившего нас по численности противника, в конце концов справились с этим, и вот теперь мы отступали!
Прошло несколько минут, прежде чем я окончательно пришел в себя. Все-таки я хорошо согрелся, немного поспал и чувствовал себя гораздо лучше. Внезапно я ощутил, как же голоден был, я уже забыл, когда ел в последний раз. Я отправился на поиски полевой кухни, но все было напрасно. Терпилово уже опустело.
Насколько мне было известно, командный пункт полка располагался на маленьком хуторе примерно в двух с половиной километрах северо-восточнее Терпилово. Видимо, лучше всего было отправиться прямо туда и разузнать, где же теперь искать мой 3-й батальон.
Когда я зашел на командный пункт, полковник Беккер разговаривал с фон Калькройтом. Он справился о моем самочувствии, и мне показалось, что ему действительно жаль, что я потерял своего лучшего друга Кагенека. Однако он выразил свое сочувствие с таким непоколебимым хладнокровием, что это меня почти рассердило. Очевидно, для него Кагенек был всего-навсего одним из многих дельных офицеров его полка, которому, к сожалению, не повезло. Сочувствие фон Калькройта было гораздо искреннее.
– Как вы считаете, доктор, может быть, он сможет выжить после такого ранения в голову? – спросил он.
– Нет, герр обер-лейтенант! – вынужден был признаться я. – Насколько я понимаю, нет никакой надежды!
– А теперь послушайте-ка меня, господа офицеры! – вставил полковник Беккер. – Я хорошо понимаю вас! Во время Первой мировой войны 1914–1918 годов меня обуревали такие же чувства, и я переживал гибель друзей так же сильно, как и вы сейчас. Но солдат должен твердо усвоить, что смерть на войне обычное дело! И если мы не хотим, чтобы смерть захватила полную власть над всеми нашими чувствами и помыслами, мы должны признать как само собой разумеющееся, что она в любой момент может нанести удар – по нам самим или по нашим лучшим товарищам! И если такое происходит, мы не имеем права слишком долго предаваться скорби, убиваясь понапрасну, в противном случае мы никогда не переживем войну! Ведь, с другой стороны, ничего уже не изменишь!
