Один из великих полководцев, Наполеон, не сомневался, что гений – основа полководческого таланта. Однажды в разговоре с Монтолоном на острове Св. Елены он сказал: «Полководец должен быть личностью, он голова, он – все для своей армии. Галлов завоевали не римские легионы, а Цезарь. Не перед карфагенянами дрогнул Рим, он дрогнул перед Ганнибалом. Не македонская фаланга проникла в Индию, а Александр. Не французская армия вышла к Весеру и Инну, но Тюренн. Пруссию не могли семь лет покорить три самые могущественные европейские державы, ее покорил Фридрих Великий» (Мемуары Монтолона. 1823–1825. Т. II. С. 90).
Сходным образом высказывается Роберт Джексон
[227]: «Из всех завоевателей и выдающихся военных деятелей, которые в разные времена изумляли мир, Александр Великий и шведский король Карл XII – самые необычные; причем последний – самый героический и удивительный человек, память о котором сохранилась в истории. Сами их воины в собственных глазах отличались от обычных, поскольку они разделяли высокий дух и невероятный героизм своих полководцев» (там же. 1804. С. 219).
Далее он заявляет, что во все времена армии поднимали либо страхом, либо жестокостью, либо как он говорит, «силой любви», имея в виду чувства солдат. Он пишет: «Практика показывает, что ни чистый страх, ни любовь к командиру недостаточны для того, чтобы вдохновить армию и держать ее в постоянной готовности в различных военных конфликтах. Страх и любовь – лишь прикрытие, за ними надо усматривать вдохновение гения, которое не может быть измерено; ибо, будет ли командир снисходителен или суров, он не может быть великим в глазах армии, если им не восхищаются, почему – неизвестно. Войско, таким образом, может вдохновиться лишь гением командира; его личность служит зеркалом, отражающим состояние и войска. Чтобы командир стал таким зеркалом, способным повести за собой армию, он должен быть непобедим; но он не может быть таковым, не обладая гениальностью. Истинный гений не знает собственных возможностей, соответственно, его не могут оценить другие. Он притягивает к себе, он дает чувство уверенности и защищенности, реальное или воображаемое, которое уменьшает страх» (там же, 1804. С. 228–229).
К вопросу о том, насколько важен для командира дух гениальности, Джексон возвращается и на последних страницах его книги: «Гений, являющийся основой силы и оригинальности, проступающей в личности командира, моментально увлекает за собой армию… Он порождает у солдат чувство превосходства; каждый видит себя в блеске славы своего командира, соотносит себя мысленно с ним и, вообразив себя таким, становится таким в действительности. Поэтому победе в войне способствует не столько сухая военная премудрость, сколько одушевляющий гений полководца, который и есть залог военного успеха… Можно заметить, что способные военачальники появляются у всех народов, для которых война обычное дело; однако истинный военный гений – явление редкое: никакая мощная индустрия не может создать такого гения, и никто не может определить, откуда они берутся. Военный гений, как и гений поэтический, всегда оригинален… Дух, не знающий подчинения, который не пасует ни перед какой опасностью, сколь бы грозной она ни казалась, – это душа солдата. Солдат переживает победу, а не осмысляет ее. В этом и заключается то, что можно считать гениальностью, – высокой гениальностью, которая притягивает, завораживает и пленяет» (там же. С. 346–347).
Я процитировал Джексона столь полно, потому что он единственный военный писатель, знакомый автору этой книги, который писал о гениальных, выдающихся полководцах с глубоким пониманием предмета изнутри. Далее он объясняет, как и почему Александр достиг того, о чем люди его времени, и не только его, даже не могли помыслить, полагая это недостижимым. Ни один легендарный герой не смог сделать того, что сделал он, поэтому и роман о нем – «Роман об Александре» – распространился по всему Старому Свету, от Исландии до Китая.
Стратег
В начале XVIII в. слово «стратегия» – искусство полководца (греч. стратегос) – появилось в военных словарях и означало методику маневра, марша и контрмарша, которые превалировали в эпоху ограниченных военных конфликтов. Сегодня большинство словарей определяют это понятие как искусство планирования и направления военных перемещений, а после Наполеоновских войн, которые, в отличие от войн последних столетий, все еще напоминали войны Александра, Клаузевиц определил стратегию следующим образом: «Стратегия – это использование битвы как орудия для достижения конечной цели войны; она, следовательно, должна определить цель всей военной кампании, которая должна соотноситься с предметом войны; другими словами, стратегия формирует план войны, и в конце она соединяет вместе разрозненные военные действия, которые должны привести к окончательному результату, то есть она вырабатывает план отдельных кампаний и определяет сражения в каждой из них».
Он добавляет, что в высшей своей точке «стратегия идет рука об руку с политической наукой, или, скорее, обе становятся одной» (О войне. Т. I. С. 164, 167).
Александр не хуже Клаузевица осознавал, что стратегия определяет конечную цель войны. Но в чем они существенно различаются, так это в понимании этих целей. Во времена Клаузевица концепция демократического ХХ в., которая сводится к уничтожению врага, и не только в военном, но и в политическом, экономическом и социальном смысле, еще не овладела умами людей. Для Клаузевица война была столкновением вооруженных армий, которые защищали свое гражданское население; каждый сражался во имя политических целей и, когда одна сторона одерживала решительную победу, проигравшая сторона автоматически просила мира, и политические цели победителя закреплялись соответствующими мирными договорами. Однако целью Александра было не заставить Дария принять свои условия, а присвоить себе его империю, и не только победить вражескую армию, но и заставить персов принять его победу. Речь шла не о прекращении военных действий или мирного договора, о котором после поражения при Иссе просил Дарий; целью Александра было завоевание, притом при минимуме потерь и минимуме ущерба для Персидской империи: его политика ограничивала и его стратегию.
Это ограничение отметил Полибий, в речи относительно Филиппа V Македонского (221–179 гг. до н. э.). Оратор говорит, что Филипп избегает встречаться с врагом лицом к лицу, а вместо этого предпочитает сжигать и уничтожать города противника.
«И однако, первые македонские цари делали прямо противоположное: они постоянно сражались между собой в открытом бою, они редко разрушали и уничтожали города. Это ясно показала война Александра в Азии против царя Дария; а затем и война между его преемниками – они готовы были открыто сражаться друг с другом на поле битвы и делали все, чтобы победить один другого силой оружия, но они не трогали города, потому что в случае победы могли в них править и почитаться их гражданами. Но то, что человек может отказаться от военных действий и все же разрушать то, ради чего предпринята была и сама война, – кажется безумием, причем очень жестокого толка» (Полибий. ХVIII).
