— Я не знаю, может, вы другого мнения, но я считаю, что
нельзя позволять кому попало пакостить любимому человеку. Поэтому я и пошла
следить. И адрес узнала — в таком доме, как ваш, телефон непременно должен
быть. Нашла по адресу и телефон, и фамилию. Это даже много времени не заняло…
Вам интересно?
— Еще бы, — усмехнулся он. — И зачем тебе все
это понадобилось? Тут я призадумалась.
— Не знаю. Любопытно. А потом ведь никогда наперед не
скажешь, что в жизни пригодится. Ведь пригодилось же, верно? Конечно, телефон я
забыла, но адрес и фамилию, слава Богу, нет. И сегодня по 09 вас отыскала.
— Звонила-то откуда?
— Когда? — Вот этот вопрос я зря задала, поэтому
поспешила ответить:
— Из автомата. В поселке автомат, через пустырь, рядом
с заводом. Знаете?
— Знаю. Быстро ты, однако, бегаешь, —
Произнес крестный без всякого выражения.
— Я так в жизни не бегала, — заверила я. — Я
ведь сначала в милицию хотела, но потом подумала, от вас, может, больше пользы
будет, и все так удачно получилось… — Я робко кашлянула и уставилась на него
самыми честными глазами.
— Ясно, — кивнул крестный. — А как же ты
узнала, что ребята Эдичкины?
— Так мы расследование провели, небольшое, для того и на
завод поехали. Может, Алексей вам рассказывал? Это он меня насчет этого самого
Эдички просветил, ну я и подумала, не иначе как его работа. Правда, его?
— Правда, — улыбнулся крестный ласковой улыбкой
крокодила. Лешка молчал — то ли обдумывал что-то, то ли молчать ему было
положено.
— Как ты девку зовешь? Наташкой? — вдруг спросил
крестный.
Лешка кивнул, а старичок противно засмеялся:
— Эх, Алеша, Алеша. Не сносить тебе головы, а знаешь
почему? Бабе веришь. А сучка твоя меченая. За нос тебя водит, под пули
подставляет, а ты и рад стараться. Эх-х. — Он даже головой покачал, так
расстроился.
Алексей дернулся, точно вдруг очнулся, и на меня посмотрел.
Не по-доброму. Но с Лешкой время терпит, а вот этот старый пень меня беспокоил
весьма. Не вовремя на него болтливость напала. Он хохотнул и продолжил:
— А я-то все голову ломаю, чего ты Эдичкой так
заинтересовался, даже и Серый вроде побоку. Появилась девка Наташка, и стал
Алешка сам не свой. Бабе верить нельзя, сынок… Душа у тебя добрая, я твою
душу-то знаю… а сучонка эта в ней клубком свернется, да и вычерпает всю до
донышка…
Поэтическая фантазия оборвалась неожиданно:
— Она жена Студента, — сказал крестный, как
отрезал. — Герасимова Дина Григорьевна. Что там ее муженек с Эдичкой не
поделил, дело не мое, но что она тебя за нос водит — не вопрос.
— Можно я со своей бабой как-нибудь сам
разберусь? — вдруг рявкнул Алексей, да так, что я подпрыгнула от
неожиданности.
Крестный нахмурился и с минуту молчал. Потом сказал
спокойно, с легкой грустью:
— Что же, дело твое. — Вздохнул, заговорил
неожиданно мягко:
— Все я вижу, Алексей. Баба красивая, и умная, змея…
смекнула, как тобой вертеть половчее. У тебя такой не было, зацепило ретивое, и
понеслась душа в рай, — крестный опять сбился на лирику. — Только вот
что, сынок, я в жизни многое повидал и людскую душу чую. Спиной к ней стоять
остерегайся, такая улыбается ласково, а сама петлю на шее затягивает.
С этими словами Николай Савельич, к моей безмерной радости,
поднялся и пошел к выходу. Алексей вышел его проводить. А я стала готовиться к
неприятному разговору.
Вернулся он минут через пятнадцать — видно, старичок и на
улице свои увещевания продолжил. Вошел в дом и так меня взглядом полоснул, что
я враз затосковала. От его недавнего спокойствия и следа не осталось: лицо
горело, рот дергался, и по всему выходило, что доверительной беседы не выйдет.
Может, зря я его сегодня спасла?
— Алеша, — слабым голоском молвила я, больше всего
на свете желая оказаться за много километров от этого места. Алексей прибег к
любимому аргументу: грохнул кулаком по столу, на этот раз вложив в удар всю
богатырскую силушку. Стол подпрыгнул, как я недавно, а посуда со звоном
полетела на пол. Похоже было на незатейливый скандал в семействе. Тут он
принялся торопливо ремень из штанов вытаскивать, только злился очень, и потому
дело не спорилось. Я наблюдала с любопытством, ожидая, что дальше последует, но
очень скоро интерес иссяк. Ремень он выдернул и сгреб меня за шиворот. От
неожиданности я дала маху и достойного сопротивления не оказала. Он зажал мою голову
промеж своих коленей и впервые за все время рот открыл.
— Не смей мне врать, — рявкнул и ремнем стеганул.
Я взвизгнула и попробовала выдернуть голову. Какое там!
Колотил он меня с чувством и довольно долго. Я терпела, потому как было ему за
что на меня разозлиться, а ежели человек в сердцах, так уж лучше ему не
перечить и потерпеть, покуда не остынет. Однако ж было больно. Я попробовала
укусить его за ногу, чтоб душу отвести, но не вышло. Оставалось только одно:
зареветь. И я заревела. Выла, повизгивала, всхлипывала и причитала. Наконец
голову мою он освободил, зашвырнул ремень куда-то в угол, а сам пошел на кухню.
Я пристроилась рядом с креслом и разревелась всерьез.
Во-первых, от обиды: меня и в детстве никто ремнем не баловал, во-вторых, от
лютой Лешкиной молчаливости. Если человек молчит, зло в нем копится. А теперь и
вовсе сбежал и что там думает в одиночку, одному Богу ведомо.
Наконец он возник на пороге, хлопнул дверью так, что дом
ходуном заходил, и направился ко мне.
— Врать мне было обязательно? За нос водить, как
пацана?
Я стала всхлипывать еще жалче и размазывать слезы.
— Я не врала.
— А как же это называется? — язвительно
поинтересовался Алексей.
— Я не врала, а всей правды недоговаривала. Это разные
вещи.
— Так, — громыхнул он и заметался зверем по
комнате. — А что ж ты, сладкая, имечко себе сменила?
Объяснить это было трудно. Я вытерла слезы и уставилась в
пол.
— Язык отсох? — прошипел он.
— Если бы я в первый день тебе все рассказала, ты б мне
помог?
Он по комнате сновать прекратил и замер возле меня.
— Положим, поначалу говорить это и правда было бы
глупо. А потом?
— А что потом? — всхлипнула я. Он рывком поднял
меня с пола и прорычал с яростью:
