— Привет, — ответили доброжелательно, с
любопытством меня разглядывая. Брюнетка в синем кимоно, стоящая возле плиты,
спросила:
— Как звать-то?
— Дина.
— А меня Наташа. Кофе хочешь? Садись. И не стесняйся,
здесь все свои. В общем, будь как дома.
Через несколько минут, перезнакомившись, мы пили кофе.
Вопросы я не задавала, и так все ясно. Приходилось утешаться мыслью, что это
временно и, конечно, ненадолго. Я и представить не могла, что про живу здесь
почти месяц.
К обеду я увидела Верку. Она шла по коридору, трезвая и
хмурая. Надо отдать крестному должное, каким бы негодяем он ни был, но святые
чувства в душе имел: о бывшей жене проявил заботу. Потом оказалось, что на
крестного я зря умилилась: привез ее сюда Колька по велению Алексея. Гришка
тоже был здесь — единственный мужик, не считая охранников и детей мужского
пола. Днями напролет он сидел в кухне, цепляясь за любую возможность поболтать.
Женщины относились к нему как к собачонке: пользы никакой, но жалко. Вот Гришка
и катался как сыр в масле, всегда во хмелю, сыт и весел. Верка, напротив, до
обеда была трезвой и лишь часам к трем стремительно накачивалась водкой, доводя
себя до белой горячки. Я проводила с ней много времени. По утрам, пока она была
в себе, об Алексее выспрашивала, а к вечеру следила, чтобы с пьяных глаз
ненароком себя не угробила. Верка облюбовала балкон и, не слушая брани
охранников, курила, сидя на перилах, каждую секунду рискуя грохнуться вниз.
Уговаривать ее было бесполезно. Я садилась на пол, прижимаясь к перилам спиной,
и следила за Веркиными ногами, надеясь, что в критический момент смогу их
ухватить.
Война шла вглубь и вширь, и мы, то есть крестный, несли
потери. Мужики наведывались редко. Небритые, чужие, с запавшими глазами,
торопливо целовали детей и падали замертво на кровать. Бабы ревели и по очереди
утешали друг друга. Новости передавались шепотом, точно от этого они
становились менее страшными. Время от времени кто-нибудь из охранников
появлялся на кухне, держа за руку ребенка, и матерно крыл зазевавшихся женщин.
Ребенок оказывался в родных руках, мать в ответ крыла охранника, в перебранку
дружно ввязывались все присутствующие, и крик стоял, как в курятнике ночью,
когда там объявляется лиса.
На первом этаже организовали что-то вроде лазарета.
Сунувшись туда, я с удивлением обнаружила врача и медсестру. В медицинском
оборудовании я не разбиралась, но оно было. Были и раненые — к концу недели в
палате лежало четверо. Правда, судя по царившему здесь веселью, близкая смерть
от ран им не грозила. Все это, вместе взятое, казалось абсурдным, вывернутым
наизнанку, диковинным миром.
Наташка с Ликой пьют чай, я играю на полу с пятилетней
Дарьей, дочкой Лики. С детьми мне спокойнее.
— Надо закон издать, — говорит Лика. — Чтоб
баб и детей не трогали…
— Какой закон? — опешила я. — Кому издавать?
— Ну, не знаю. Собраться всем и решить. Дети-то при
чем?
— Не скажи, — усмехнулась Наташка. — Дети,
они ведь растут. Мой Пашка за отца кого хошь на куски разрежет.
Пашка, пацан одиннадцати с половиной лет, сурово кивнул,
продолжая осваивать новенький конструктор. Я немного поморгала, подумала и в
очередной раз по пыталась внушить себе, что рядом со мной те самые мужественные
русские женщины, что коня на скаку остановят, в горящую избу войдут и мужиков своих
из огня вынесут. И не побоятся в последнюю свою минуту плюнуть в глаза лютому
врагу. Стойкие, крепкие, насмешливые. По-своему я их уважала, но, несмотря на
это, никак не хотела быть одной из них.
А дни шли. Однажды, войдя в кухню, я почувствовала неладное.
Женщины разом замолчали, пряча от меня глаза, а потом и вовсе покинули кухню,
торопясь по неведомым делам. Только Наталья, усмешкой проводив всех, кивнула на
стул рядом с собой и сказала:
— Садись чай пить.
— Чего это они? — спросила я.
— Валерка был, Ликин муж. Вот она нам страшилки и
рассказала.
— Какие страшилки? — не поняла я.
Наташка вздохнула и сказала куда-то в пространство:
— Лешка твой лютует, вот в них страх-то и плещется.
Уточнять мне разом расхотелось. Я отправилась к себе в
комнату и сидела там, пока Верка, по обыкновению напившись к вечеру до
чертиков, не возникла на пороге с идиотским вопросом:
— Динка, а не хлопнуть ли по маленькой?
На следующий день беременная Людка была в кухне, билась в
руках ополоумевших баб, криком кричала, звала своего мужа, которого уже было не
вернуть, а дружок его стоял в дверях и трясся, как осиновый лист. Ночью ее
увезли в роддом, где она родила мертвого ребенка. Бабы притихли, воровато шаря
глазами друг по другу, точно пытаясь отгадать, кто следующий.
В ту ночь я впервые подумала: пора смываться. Беда в том,
что сбежать, не поговорив с Алексеем, я не могла. Он приехал только однажды.
Вошел точно пьяный, повалился на постель, сказал:
— Разбуди в шесть.
Выглядел он сорокалетним мужиком, смертельно уставшим от жизни.
Вот тогда стало страшно по — настоящему. Я легла рядом, жалась к нему, давясь
слезами, чувствуя свою беспомощность и ненужность.
В шесть он поднялся, бросил, не глядя на меня:
— Черт, пожрать не успею… собери что-нибудь.
Я кинулась из комнаты, вернулась с пакетом в руках. Мы
стояли, молча глядя друг на друга.
— Я люблю тебя, — сказала я.
Он кивнул. Все было не правильно. И я спросила, чтобы пауза
не была такой страшной:
— Как крестный?
— Нормально. Он крепкий мужик.
Алексей взял пакет из моих рук и ушел. А я смотрела с
крыльца, как он садится в машину.
Война закончилась как-то неожиданно. Вечером мы вроде бы
воевали, а утром Наташка барабанила в мою дверь, громко взывая:
— Вставай, соня! Проспишь все царство небесное!
Я торопливо открыла дверь, а она улыбнулась:
— Радость у нас. Достал твой Лешка Эдичку. Полная и
безоговорочная победа то есть. Вечером праздновать будем.
Алексей приехал поздно, в сопровождении братана и еще двоих
ребят. Кивнул мне и за стол сел. Мужики рядом говорили с оглядкой, и Лешкой его
никто не называл. Он выпил стакан водки, посидел немного, в стол уставясь,
потом поднялся:
— Все, мужики. Дальше без меня, — и пошел спать. Я
бросилась за ним. Торопливо стелила постель, не решаясь спросить, и все-таки
спросила:
— Мы уедем, Алеша?
— Уедем.
