— Послушай меня… ты знаешь мальчика по имени Иден? Слышал когда-нибудь это имя?
Он только громче рыдает.
— Нет… я не… знаю, кто…
Дольше нельзя здесь оставаться. Мне не без труда удается оторвать глаза от мальчика. Я бегу к раздвижным дверям вагона. Топот все нарастает — солдаты теперь на расстоянии максимум пяти-шести вагонов. Я кидаю последний взгляд на Сэма:
— Извини. Я должен идти.
Эти слова убивают меня.
Мальчик заливается слезами. Стучит кулачками о толстое стекло цилиндра.
— Нет! — Голос его срывается. — Я сказал все, что знаю. Пожалуйста, не оставляйте меня!
Я больше не в силах это слушать. Заставляю себя подняться по защелкам на двери, подбираюсь к люку в крыше. Подтянувшись, я снова оказываюсь на ночном воздухе. Ледяная крупа бьет мне в глаза, жалит лицо, я стараюсь взять себя в руки. Мне стыдно за себя. Мальчик помог мне, насколько то было в его силах, и вот как я ему отплатил? Спасаюсь бегством?
Солдаты осматривают вагоны футах в пятидесяти от меня. Я возвращаю затвор на место и ползу по крыше до края. Спрыгиваю на землю.
Из тени появляется Паскао, его бледно-серые глаза сверкают в темноте. Он, вероятно, искал меня.
— Куда ты пропал, черт побери? — шепчет он. — Ты должен был появиться у места взрыва. Ты где был?
Я не в настроении разыгрывать из себя пай-мальчика.
— Не сейчас, — отрезаю я, пускаясь бегом вместе с Паскао.
Пора возвращаться в подземный туннель. Все несется мимо нас в сюрреалистическом тумане.
Паскао открывает рот, собираясь сказать что-то еще, но, увидев мое лицо, решает промолчать.
— Мм… — мнется он и тихо добавляет: — Ты отлично поработал. Вероятно, пойдет слух, что ты жив, пусть и без дополнительных спецэффектов. Впечатляющая пробежка по крышам. Утром узнаем, как отреагирует местная публика на твое появление.
Я не отвечаю, тогда он прикусывает губу и смолкает.
У меня нет иного выбора — только ждать, когда Рейзор осуществит свой план, а потом поможет спасти Идена. Меня захлестывает волна бешенства. Я ненавижу Президента. Ненавижу всеми фибрами души. И клянусь всадить в него пулю, как только мне представится возможность. Впервые с момента присоединения к Патриотам я и в самом деле жажду запланированного убийства. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы Республика больше никогда не смогла прикоснуться к моему брату.
В хаосе пожара и криков солдат мы соскальзываем по насыпи в другую часть города и скрываемся в ночи.
Джун
До настоящего убийства Президента остается меньше двух дней. У меня есть тридцать часов, чтобы его предотвратить.
Солнце только-только село, когда Анден вместе с шестью сенаторами и как минимум четырьмя патрулями охранения (сорок восемь солдат) садятся на поезд, направляющийся в прифронтовой город Пьерру. Я еду с ними. Я в первый раз путешествую пассажиром, а не заключенным, и сегодня на мне теплые зимние рейтузы, мягкие кожаные сапожки (без каблуков и стальных носков, чтобы я не могла воспользоваться ими как оружием) и спортивный костюм с капюшоном темно-алого цвета с серебряной оторочкой. Больше никаких кандалов. Анден даже позаботился, чтобы мне выдали перчатки (красно-черные, мягкая кожа), и впервые после приезда в Денвер у меня не мерзнут пальцы. Волосы мои, чистые и сухие, собраны сзади в привычный высокий хвост. Щеки мои горят, а мышцы побаливают. Все фонари вдоль вокзальной платформы выключены, никто из сопровождения Президента не находится на свету. Мы садимся в поезд при полной тишине. Большинство сенаторов, вероятно, даже не знает, что Анден изменил маршрут с Ламара на Пьерру.
Охранники ведут меня в отдельный вагон, он такой роскошный, что я понимаю: так распорядился Анден. Вагон в два раза длиннее стандартного (не меньше девятисот квадратных футов, шесть бархатных занавесей на правой стене). Конвоиры подводят меня к столу в центре, выдвигают стул. Я чувствую странное отчуждение от всего окружающего, будто оно не совсем реально; я вроде бы оказалась в привычной обстановке: богатая девица занимает надлежащее место среди республиканской элиты.
— Если вам что-нибудь понадобится, дайте нам знать, — говорит военный.
Тон у него вежливый, но по тому, как напряжена его челюсть, я вижу: он нервничает.
Теперь я не слышу ничего, кроме тихого постукивания колес на стыках. Я пытаюсь не зацикливаться на солдатах, но краем глаза внимательно за ними наблюдаю. Нет ли среди них переодетых Патриотов? А если есть, то не считают ли они меня предателем?
Над нами висит тяжкая тишина. Снова идет снег, накапливается по углам вагонных окон. Иней разрисовал стекло. Я сразу же вспоминаю похороны Метиаса — мое белое платье, безупречный костюм Томаса, белые лилии, белый ковер.
Поезд набирает скорость. Я приникаю к окну, моя щека почти касается холодного стекла, а я молча наблюдаю, как мы приближаемся к Щиту — высокой стене вокруг Денвера. Даже в темноте я вижу железнодорожные туннели, прорезанные в Щите, некоторые из них наглухо закрыты стальными воротами, другие готовы пропустить ночные грузовые составы. Наш поезд ныряет в один из туннелей — насколько я понимаю, поезда, идущие из города, могут не останавливаться для досмотра, в особенности с разрешением от самого Президента. Мы выезжаем из огромной стены, и я вижу поезд, направляющийся в город, — он тормозит для досмотра на посту.
Мы движемся в ночь. Побитые дождем небоскребы трущобных секторов проплывают мимо окон — привычный теперь вид человеческих жилищ на окраине города. Я слишком устала, чтобы обращать внимание на детали. Я размышляю над тем, что сказал вчера Анден, мыслями возвращаясь к неразрешимой проблеме: как предупредить Андена и в то же время обеспечить безопасность Дэя? Патриоты узнают, что я их предала, если слишком рано расскажу о реальном покушении Андену. Нужно так рассчитать свои действия, чтобы любые отклонения от плана проявились непосредственно перед покушением, когда у меня будет возможность связаться с Дэем.
Мне бы хотелось рассказать Андену обо всем сейчас. Поведать ему все, скинуть груз с плеч. Если бы в мире не было Дэя, именно так бы я и поступила. Если бы в мире не было Дэя, многое обстояло бы иначе. Я думаю о кошмарах, преследовавших меня, о навязчивой картине, будто Рейзор стреляет в грудь Дэю. Я чувствую вес колечка из скрепок на пальце. И опять подношу два пальца ко лбу. Если Дэй не принял моего сигнала прежде, то, надеюсь, увидит его сейчас. Охранники, похоже, не считают, что я делаю что-то необычное — просто подпираю рукой голову. Поезд поворачивает, и на меня волной накатывает головокружение. Может быть, простуда, которую я предчувствую уже некоторое время, — если только это простуда, а не что-то более серьезное — начинает влиять на мою способность мыслить. Но я все же не прошу ни врачебной помощи, ни лекарств. Лекарства подавляют иммунную систему, поэтому я всегда старалась справляться с болезнями силами собственного организма (за что мне неизменно доставалось от Метиаса).
