Почему многие мысли ведут меня к Метиасу?
Сердитый мужской голос отрывает меня от бессвязных раздумий. Я отворачиваюсь от окна. Голос пожилого человека. Я выпрямляюсь на стуле и через крохотное дверное окошко вижу двоих, они направляются ко мне. Один — тот человек, чей голос я сейчас слышала, он невысок, имеет грушевидную фигуру, неряшливую седую бороду и маленький, похожий на картофелину нос. Второй — Анден. Я напрягаю слух, пытаясь понять, о чем они говорят, — поначалу слышу только обрывки, но по мере их приближения слова становятся четче:
— Президент, пожалуйста, это только ради вашего блага. Мятежные проявления должны наказываться со всей жестокостью. Если вы не прореагируете надлежащим образом, в стране неминуемо воцарится хаос — это лишь вопрос времени.
Анден терпеливо слушает, держа руки за спиной и чуть склонив голову к собеседнику.
— Спасибо за заботу, сенатор Камион, но я принял решение. Теперь самое неподходящее время использовать военную силу для подавления беспорядков в Лос-Анджелесе.
У меня ушки на макушке. Старший из собеседников раздраженно разводит руками:
— Поставьте людей на место. И немедленно, Президент. Проявите волю.
Анден отрицательно качает головой:
— Это переполнит их чашу терпения, сенатор. Зачем применять грубую силу, прежде чем я представлю обществу свой план преобразования страны? Нет, я не отдам подобного приказа. Такова моя воля.
Сенатор раздраженно скребет бороду, затем берет Андена под локоток.
— Люди и без того готовы воевать с вами, взявшись за оружие, а вашу мягкость они примут за слабость. И не только внешние враги, но и внутренние. Администрация лос-анджелесских Испытаний сетует на нашу безответственность. Протесты вынудили их перенести экзамены на несколько дней.
Губы Андена вытягиваются в жесткую линию.
— Полагаю, вы знаете о моем отношении к Испытаниям, сенатор.
— Знаю, — мрачно отвечает тот. — Вопрос Испытаний не столь срочен, его можно отложить на потом. Но если вы не отдадите приказа подавить бунты, я вам гарантирую: вы услышите немало нелицеприятных слов и от Сената, и от лос-анджелесской патрульной службы.
Анден останавливается и удивленно вскидывает брови:
— Неужели? Очень жаль. У меня было впечатление, что и Сенат, и наши военные отдают себе отчет в том, насколько весомы мои слова.
Сенатор утирает пот со лба:
— Гм… тут сомнений нет. Сенат подчинится вашему желанию, сэр, но я хотел сказать… гм…
— Помогите мне убедить других сенаторов в том, что сейчас не время для жестких мер. — Анден останавливается, поворачивается лицом к собеседнику и похлопывает его по плечу. — Я не хочу наживать себе врагов в Конгрессе, сенатор. Я хочу, чтобы ваши коллеги и национальный суд уважали мои решения так же, как решения моего отца. Использование грубой силы в деле подавления бунтовщиков лишь усилит ненависть к государству.
— Но, сэр…
Анден останавливается перед дверью моего вагона.
— Мы закончим нашу дискуссию позже, — говорит он. — Я устал.
Хотя нас и разделяет дверь, я слышу в его голосе стальные нотки.
Сенатор лепечет что-то, наклоняет голову. Когда Анден кивает, человек поворачивается и спешно уходит. Анден смотрит ему вслед, потом открывает дверь в мой вагон. Охрана салютует.
Мы киваем друг другу.
— Я пришел, Джун, чтобы сообщить вам условия освобождения.
Анден говорит со мной отстраненным официальным тоном, видимо еще раздраженный разговором с сенатором. Вчерашний поцелуй кажется мне галлюцинацией. Но все равно, глядя на него, я ощущаю особое спокойствие и ловлю себя на том, что расслабляюсь, словно в компании старого друга.
— Вчера ночью мы получили сообщение о террористическом акте в Ламаре. Взрывом уничтожен железнодорожный состав — состав, в котором должен был ехать я. Я еще не знаю результатов расследования, не знаю, кто в ответе, мы не смогли поймать нападавших, но, по нашим предположениям, это дело рук Патриотов. Теперь на месте работают специальные команды, которые пытаются их обнаружить.
— Я рада, что была вам полезна, Президент, — говорю я.
Мои руки в необыкновенно мягких роскошных перчатках лежат на коленях, согретые пальцы плотно сплетены. Могу ли я чувствовать себя в безопасности в фешенебельном вагоне, когда на Дэя и Патриотов объявлена охота?
— Если вам приходят в голову еще какие-то подробности, миз Айпэрис, прошу вас, поделитесь со мной. Вы теперь вернулись в Республику, вы одна из нас. И я даю слово: вам нечего опасаться. Когда мы прибудем в Пьерру, ваше личное дело будет вычищено. Я сам прослежу, чтобы вам вернули прежнее звание, хотя вы и будете помещены в другую патрульную службу. — Анден подносит ладонь ко рту и откашливается. — Я рекомендовал вас в денверскую команду.
— Спасибо.
Анден движется прямехонько в ловушку, расставленную Патриотами.
— Некоторые сенаторы полагают, что мы отнеслись к вам слишком благосклонно, но все согласны с тем, что вы — наша лучшая надежда в деле поиска лидеров Патриотов.
Президент подходит ко мне и садится рядом.
— Я уверен, они попытаются нанести новый удар, и я хочу, чтобы вы направляли моих людей на предотвращение таких попыток.
— Вы слишком добры, Президент. Для меня это большая честь, — отвечаю я, опуская голову в полупоклоне. — Если вы позволите, один вопрос: будет ли и моей собаке даровано прощение?
Анден усмехается:
— За вашим псом пока присматривают в столице. Он ждет вашего возвращения.
Я ловлю взгляд Андена и несколько секунд удерживаю его. Зрачки Президента расширяются, щеки чуть розовеют.
— Я понимаю, почему Сенат готов возражать против вашей мягкости, — наконец говорю я. — Но вы правы: никто не позаботится о вашей безопасности лучше меня.
Мне необходимо остаться с ним наедине, хоть на минуту.
— Но вероятно, есть и другая причина вашей доброты ко мне.
Анден проглатывает слюну и поднимает глаза на свой портрет. Я перевожу взгляд на охранников у дверей. Анден словно читает мои мысли: он машет солдатам, потом поводит рукой в сторону камер наблюдения. Охранники уходят, а через несколько секунд мигающий красным огонек на камерах выключается. В первый раз никто за нами не наблюдает. Мы действительно одни.
— Дело в том, — говорит Анден, — что вы приобрели большую популярность в обществе. Если станет известно, что самый одаренный гений страны осужден за измену — или даже разжалован за предательство, — можете себе представить, как пострадает репутация Республики. И моя. Это понимает даже Конгресс.
Я вскидываю кулаки и снова опускаю на колени.
— У Сената вашего отца и у вас несколько различаются представления о нравственности, — говорю я, размышляя о подслушанном разговоре между Анденом и сенатором Камионом. — По крайней мере, так мне кажется.
