Алина кивнула, соглашаясь, и лишь потом вспомнила, что ее уже пригласили на обед. И хоть обедать с Германом ей категорически не хотелось, но она чувствовала себя немного обязанной за то, что он ее подвез. К тому же хотелось узнать то, о чем не договорил этот тип при прощании.
* * *
— Они никогда не уходили так далеко. Тем более не спускались сюда, — сказал взволнованно Захар, пока Герман внимательно осматривал серые полосы, оставленные на белой стене маяка.
— Думаешь, это они?
— Хотелось бы думать, что нет. Но кто еще мог оставить эти царапины?
— Мало ли… — обронил Герман, выпрямляясь.
Захар лишь хмыкнул, затем достал из одного из многочисленных карманов жилета смятую пачку и закурил. Сигарета дрожала в его непослушных пальцах, и Герман, заметив это, нахмурился. Ему не доводилось раньше видеть Захара таким взволнованным. Старый смотритель, просоленный и задубленный морскими ветрами, всегда казался ему невозмутимым и крепким, как скала.
— За тебя мне тревожно, вот что, — ответил на его мысли Захар. — Я-то чего уж — старик, мне все равно. А вот ты еще мальчишка.
— Не такой уж и мальчишка, — проворчал Герман, отряхивая брюки. — Возраст Христа.
— Вот это меня тоже волнует, — невпопад добавил старик и затянулся так сильно, что закашлялся.
— Не курил бы ты столько, Захар, — упрекнул его Герман, когда смотритель, откашлявшись, вытер покрасневшие от набежавших слез глаза.
— Всю жизнь курю, едва ли не с малолетства. И чего уж, сейчас, под закат жизни, лишать себя одной из немногих радостей? Жизнь мне это все равно не продлит. Да и не хочу жить больше отведенного. Ты не уводи меня в другую степь, парень! Я тебя позвал не нотации мне читать.
— А чего ты от меня ждешь, Захар? Происхождение этих царапин спорное.
— А вот что ты на это мне скажешь? — сказал старик и поманил мужчину за собой. — Иди вон глянь, какие тут еще «художества» оставили. Боюсь, не мне, а тебе они адресованы.
Герман отправился за смотрителем, обогнул часть башни и остановился возле западной части маяка.
— Гляди вон чего понаписали, — проворчал Захар, кивая на стену.
Герман перевел взгляд и, заметив надпись, вздрогнул. Внутри будто что-то оборвалось. Он ожидал увидеть что угодно — новые царапины или какую-нибудь похабщину, намалеванную хулиганами (он все еще надеялся, что царапины были оставлены хулиганами), но никак не выведенную темно-бурым печатную букву «Д» с пиковым знаком рядом.
«Герман, значит? Ну что ж, Герман, я не Лизавета Ивановна, а пиковая дама. Не боишься, что погублю?» — всплыла в памяти фраза, произнесенная с легкой усмешкой, от которой сердце тогда едва не выпрыгнуло из груди. Сколько лет-то прошло? Тринадцать? А будто все было вчера. Потом эта остро́та про пиковую даму обратилась интимной деталью в их с Викой отношениях. Оставляя помадой на зеркале ему записки, она вместо подписи рисовала этот знак. Давно это уже было — ее написанные помадой признания, подшучивания над его именем. А вроде и недавно. Отношения ушли, шутки еще дотянули до того момента, когда для них не осталось повода. А пиковый знак так и остался, оказывается, отпечатком в его сердце. Любовью ли оставленный, обещанием — не в этом суть.
— Герман? — тихо позвал Захар, возвращая его в настоящее.
— М-м?
— Ты понимаешь, что это значит?
— И понимаю, Захар, и не понимаю. — Герман поскреб уголок буквы ногтем, ожидая соскрести помаду, но символ оказался нанесен чем-то другим.
— Кровью, гад, нарисовал, — снова угадал его мысли старик и кивнул куда-то в сторону. — Вон, голубь растерзанный.
— Это не может быть Вика, — глухо ответил Герман не столько на слова старика, сколько своим закипающим болью мыслям. — Не может быть она.
— И тем не менее… Ты знаешь, что с нею стало.
— Не знаю, лишь предполагаю. Захар, черт тебя подери, это может быть кто угодно! Местные хулиганы.
— Надеюсь, что так.
— Еще что-то есть или сюрпризы на сегодня закончились? — отрывисто произнес Герман, глядя в сторону, чтобы не встречаться с пронизывающим, как вечерний ветер, взглядом старика.
— Сюрпризы на сегодня закончились, — вздохнул Захар. — Пойдем, чаем напою. Замерз? Похолодало.
— Я к холодам, как и к жаре, привычен, — отмахнулся мужчина. — Но пойдем. Хоть лезть на твою колокольню у меня особого желания нет. Находился уже сегодня по горам.
— Можем посидеть в говорильне.
— Да ладно уж, пойдем. Подумаешь, одним подъемом больше, — усмехнулся Герман и первым направился к входу.
— Чего это тебя в горы понесло?
— Это не меня, а девчонку. На дольмены ей охота было поглядеть. А я полез следом. Плюс завязал с ней знакомство. Минус — не особо она нашему знакомству и рада.
— А если узнает, ради чего к ней такой интерес, так и вовсе разгневается, — проворчал Захар, поднимаясь за гостем по винтовой лестнице. — Бросил бы ты это дело, Герман. Видишь, какая каша заварилась? А заварится еще гуще. Оно тебе надо?
— Надо, раз до сих пор тут торчу. А теперь, после того что ты мне показал, только убедился в этом.
— Царапины могли оставить хулиганы. Сам же сказал.
Герман промолчал, упорно продолжая покорять лестницу. И, лишь дойдя до нужного пролета, остановился.
— Завтра я встречаюсь с этой девушкой. Алиной.
— Не переупрямишь тебя, — сердито буркнул Захар, проходя мимо гостя к жилому помещению. — По-хорошему, предупредить бы ее надо.
— Еще рано, Захар.
— Не веди себя как мальчишка! Тебе Вики мало?
— Вика, похоже, о чем-то знала еще с самого начала. И что? Помогло ли это ей? Напротив.
Захар длинно и тяжело вздохнул. После чего оглянулся на гостя, небрежно привалившегося плечом к дверному косяку:
— Привези ее ко мне познакомиться.
— Не завтра.
— Какая она хоть из себя?
— Девчонка. Лет двадцати. Или двадцати с небольшим. Рыжая, как огонь.
— Час от часу не легче. Двадцать! Не знаю, как тебя вразумить.
— Лучше не ворчи, а помоги.
Захар посмотрел на него долгим взглядом, который Герман выдержал, а затем отвернулся.
— Узнай о ней все, что можешь. А там видно станет.
4
Ее звали Исабель Гарсия, но отец, в память о матери, которой так нравилось чужеземное имя, звал ее Элизабет. Была она дочкой почитаемого в городе и за его пределами человека — аптекаря Гильермо Гарсия. Недавно ей исполнилось шестнадцать, и была она так хороша собой, что слава о ее красоте едва не опережала известность ее отца-аптекаря. Отец говорил, что красоту Элизабет унаследовала от своей бедной матери, отдавшей жизнь ради рождения малютки. Нередко случалось, что отец, обернувшись на голос дочери или сам окликавший ее, занятую хозяйством, ошибочно называл Элизабет именем покойной супруги. А потом спохватывался и, глядя увлажнившимися глазами на дочь, с гордостью и затаенной болью выдыхал, что она невероятно похожа на свою мать: тот же гибкий стан и изящные белые руки, те же крупные и темные, как ночь, глаза, черные волосы и яркий, словно кровавая рана, маленький рот. Только вот характером и пытливостью ума дочь пошла не в свою кроткую молчаливую мать, а в отца. Упрет руки в бока, топнет ножкой, нахмурится и сделает по-своему. Да и страсть испытывала она не к домоводству, а к отцовскому делу. Впрочем, Гильермо в этом сам ей потакал: позволял любимой дочери с малолетства присутствовать в святая святых — лаборатории. Верша волшебство, он занимал маленькую Эли рассказами о процессах перегонки и прочих, а потом стал доверять мелкую работу — то попросит растолочь в ступе травы, то отмерить воду для капель. И так уж стало, что аптечная утварь занимала Элизабет куда больше домашней, да и учеником она, к гордости и одновременно беспокойству отца, оказалась более способным, чем остальные. Гильермо ворчал, что не к лицу молодой сеньорите разбираться в составах, отварах и ядах. Но, однако же, сам и поощрял пытливость дочери, гордился ее умом едва ли не больше, чем красотой. И не спешил отдавать дочь замуж, хоть и сватались к ней.
