Приход осени означал, что всей семьей теперь удастся видеться редко. Мэллоуэны снова готовились отбыть на Ближний Восток.
Археологический сезон 1953 года начался нетипично – с отдыха. В Багдад они ехали с остановкой в Риме, где Агата, как назло, простудилась и первые три дня почти все время лежала в постели. Она писала Корку: “В отеле полно кардиналов, всюду, куда ни взглянешь, алые кушаки и нагрудные кресты, мы с Максом ехали в лифте с одним падре, наверное, от него я и подхватила папскую заразу”.
Когда Агата поправилась, Мэллоуэны отбыли в Сирию навестить друзей и уже оттуда двинулись в Багдад. Сидя на балконе отеля “Зиа”, Агата любовалась Тигром и наслаждалась солнечным теплом. Ей необходимо было отдохнуть, она очень устала. Ведь перед отъездом ее буквально вынудили взяться за пьесу “Свидетель обвинения” – по давнишнему рассказу. Но рассказ – это рассказ, а для пьесы требуется более основательная разработка сюжета и характеров. Однако после успеха “Мышеловки” (тоже ведь написанной по канве небольшой вещи) Питер Сондерс не отставал от Агаты, твердил, что из “Свидетеля обвинения” выйдет отличная пьеса.
Агата лишь возмущенно отнекивалась и ворчала: “вот сам пусть и напишет”, раз пророчит верный успех. Сондерс отнюдь не мнил себя драматургом, однако вызов принял. Сочинил он нечто весьма примитивное и успел вручить свой труд Агате до отъезда. Сценарий Сондерса был неказист и беспомощен, тем не менее эта “болванка” вдохновила-таки Агату на изготовление собственного сценария.
Вообще-то она почти весь текст придумала еще в Лондоне, но уже в Багдаде решила переделать концовку и переслала этот кусок Сондерсу “через ребяток из посольства”. И тут же написала Корку: “Смею надеяться, что Сондерс не полезет в бутылку и оставит этот вариант. Как бы то ни было, он сам очень хотел устроить себе Судный день!” Как показало время, Агата напрасно волновалась.
Премьера состоялась 28 октября 1953 года в ковент-гарденском театре “Зимний сад” на 1640 зрительских мест. В пьесе было задействовано тридцать актеров и два набора огромных декораций, причем одна из них являла собой весьма натурально воспроизведенный фрагмент судебного зала Олд Бейли
[76]. Все до одного билеты были распроданы. И автор пьесы пережила незабываемый вечер.
Спектакль произвел фурор. Когда опустили занавес, актеры как по команде обернулись в сторону ложи, где сидела Агата, и сделали общий поклон. Зрители сразу встали и тоже развернулись в сторону ложи, громко аплодируя. Ричард Аттенборо примчался на премьеру, отыграв в “Мышеловке”, и Джон Миллз тоже не мог не прийти. Публика аплодировала все громче, Агата, окончательно смутившись, поспешила ретироваться из ложи. Проходя мимо Питера Сондерса, она с улыбкой шепнула: “Кто бы мог подумать, а?”
В “Автобиографии” она так вспоминала свои ощущения в тот вечер: “Счастье, огромное счастье, а уж когда раздались овации, радости моей не было предела”. Жизнь писательницы была богата творческими удачами, но тот вечер…
“Да, это был памятный спектакль, я до сих пор им горжусь, – признавалась Агата. – Время от времени я копаюсь в шкафчике с памятными вещицами и, наткнувшись на старую программку, непременно ее читаю, приговаривая: «Ах, какой это был спектакль!»”
Филипп Хоуп-Уоллес тогда писал в “Гардиан”: “Невероятный успех. Ювелирная работа! Мы знали, что справедливость восторжествует, и, наблюдая за тем, как приближается неминуемая расплата, одобрительно кивали. Но в самый торжественный момент миссис Кристи как бы вопрошает: “Вы уверены, что все было именно так?“ – и, ловко перетасовав колоду, показывает, что произошло на самом деле и какие же мы наивные глупцы”.
Айвор Браун из газеты “Обсервер” не преминул уведомить читателей: “Вердикт, вынесенный присяжными, – это отнюдь не финал, а начало истории, закрученной, как поросячий хвостик”.
Через год, в 1954-м, состоялась премьера в брод-вейском Театре Генри Миллера, где главную роль исполнял друг Агаты, Фрэнсис Салливан. “Нью-Йорк геральд трибюн” констатировала “сногсшибательный успех”. Ассоциация нью-йоркских критиков назвала “Свидетеля обвинения” лучшим зарубежным спектаклем года. А Салливан и Патриция Джессел (занятая в английском спектакле и согласившаяся сыграть на Бродвее) получили премию “Тони”
[77] за актерское мастерство.
Но вернемся в Англию, в то время, когда “Свидетель обвинения” был еще в стадии репетиций. Однажды Корк пригласил Агату на ланч. Надо сказать, она любила эти неофициальные встречи со старым другом. О делах старались говорить поменьше, шутили и наслаждались шедеврами поваров ресторана “Мирабель”. На этот раз к их компании присоединилась знаменитая киноактриса Маргарет Локвуд. Маргарет поделилась своей мечтой: ей давно хочется сыграть комическую роль, ей надоело изображать роковых злодеек. Вот если бы миссис Кристи написала для нее пьесу…
Через полтора месяца “Паутина”
[78] была готова. Питер Сондерс обещал представить ее публике в следующем театральном сезоне.
Теперь Агата перебиралась в Гринвей-хауз на все лето, огород исправно радовал хозяйку обильными урожаями, ландшафты и река – почти неуловимо менявшейся красотой, на которую невозможно было налюбоваться. Внучок Агаты, Мэтью Причард, был определен в беркширскую подготовительную школу Эстри в Вулхэмптон-хаузе, где, между прочим, научился отлично играть в крикет. Летом он по-прежнему приезжал в Гринвей вместе с мамой и отчимом.
С годами Гринвей все больше воспринимался как место отдыха, писательскими приютами Агате служили теперь либо лондонская квартира в Челси, либо “Дом Агаты” (это на раскопках, пристройка к нимрудскому дому). Популярность Агаты Кристи росла и назойливость пишущей братии – тоже. Соответственно все более острым становилось желание скрыться от посторонних.
Агата давно научилась прятаться, в свою частную жизнь она допускала немногих. Но целиком и полностью отгородиться от реальности и стремительно преображавшегося мира было невозможно. Издержки пристального внимания публики чаще всего обретали форму безжалостных фотографий. Да, в них не было ни грана доброты, в этих изображениях немолодой дамы в жемчужном колье и с накрашенными ногтями.
В конце концов Агата взбунтовалась, последней каплей стало фото для немецкого еженедельника “Шпигель”. Ей прислали этот шедевр в Гринвей, чтобы заручиться согласием на публикацию. Снимок был кошмарным, и Агата написала автору: “На мой взгляд, фотография ужасная во всех отношениях, даже если считать ее пробной”. Немного подумав, она написала еще одно письмо, Эдмунду Корку, и вложила в конверт вышеупомянутый шедевр.
