Позавтракав примерно пятьюдесятью граммами хлеба и положив обеденную и ужинную порции на подоконник, я начал свое «сидение». Думать старался только о чем-либо приятном, про себя, потому что глазок открывался почти непрерывно, наигрывал любимые мелодии Шопена, читал стихи, которых я знал наизусть довольно много, вспоминал особенно радостные моменты пребывания в Испании и т. д. В обед мне дали еще кружку совсем горячей воды. Эту воду я тоже заел маленьким ломтиком – пятьюдесятью граммами хлеба хлеба. К вечеру вдруг послышалась музыка: где-то поблизости включили уличный громкоговоритель. Но начальство быстро обнаружило этот непорядок, ведь зэки должны находиться в абсолютной изоляции от внешнего мира; часа через два музыка прекратилась и больше не возобновлялась.
Никаких коек в карцере не полагалось. С шести утра и до двенадцати ночи можно было либо чуть слышно ходить по камере (пять шагов в длину и три в ширину), либо сидеть на табурете. В двенадцать ночи в камеру вносился деревянный ящик, который мы впоследствии окрестили «гробом», на котором наказанный обязан был лежать до шести утра. В шесть утра «гроб» убирался, и на этом отдых заканчивался. Ходи по камере или сиди на табурете до двенадцати ночи. Так кончились мои первые карцерные сутки.
Свой хлебный рацион выполнял я скрупулезно: первый день сто пятьдесят граммов, второй – триста, третий – четыреста пятьдесят, поэтому к концу срока, хотя я и был голоден, но не ослабел, и когда меня выпускали из карцера, легко поднял тяжелую, сварную парашу и без отдыха донес ее до туалета, правда, я ею почти не пользовался, потому что от такого рациона желудок не перенапрягался.
И вот я опять «дома», в родной пятнадцатой камере, со своими друзьями. Рассказал я им о жизни в карцере, привел их в восторг своим сочинением, и жизнь наша потекла по-прежнему. Окончился срок нашего карантина. Нам объявили, что отныне мы можем пользоваться всеми тюремными благами, как то: библиотекой, ларьком и перепиской с родными.
Раз в десять дней открывалась в двери форточка, корпусной подзывал каждого в отдельности и вручал под расписку по одной книге. Мы были предупреждены, что после каждого прочтения все книги тщательно просматриваются, и если будут обнаружены какие-либо следы сделанных отметок, то это будет рассматриваться как злостная порча тюремного имущества и попытка связи с другими камерами, в результате чего, как минимум, вся наша камера будет лишена права пользования книгами на срок до двух месяцев. Каждому из нас корпусной вручал по одной книге, внутри камеры мы, конечно, обменивались ими, так что получалось в общем пять книг на десять дней, что было вполне терпимо.
Книги давались безо всякого выбора, самые разнообразные, от описания паровоза «ИС» или антологии узбекских сказок до «Записок террориста» Савинкова-Ропшина, или «Дней» и «20-го года» Шульгина. На воле такие книги можно было бы достать только в особом зале Ленинской библиотеки, а тут их свободно давали зэкам, видимо, тюремные библиотеки комплектовались из конфискованных у арестованных книг.
И вот мы зажили по-новому. Всякие разговоры в камере прекратились: за месяц карантина успели наговориться всласть, и каждый из нас знал обо всех остальных всю их подноготную. Все так оголодали по чтиву, что сразу же уткнулись в свои книги. Даже неграмотный Акопа Рустамян, шевеля губами, тщательно разбирал на 80 % непонятные ему слова книжных фраз. И к тому же ведь надо было торопиться, через десять дней все книги заберут на обмен. После изъятия прочитанных книг и до получения новых обычно бывал перерыв дня на два-три. Тюремная администрация тщательно изучала сданные нами книги в поисках каких-либо пометок, и если их не обнаруживала, то в камеру приносили новые книги.
Надо сказать, что тут администрация тюрьмы действовала честно. За все время только один раз нас наказали: в книге, сданной Смирновым, глазастые контролеры обнаружили на одной странице след нажатия ногтем. Следствие вел сам Як. Вместо того чтобы наказать нас на полагающиеся два месяца, либеральный Як, поняв, что эту отметку пропустили при приемке книг в библиотеку, все же наказал нас, всего на десять дней, обосновав это тем, что каждый зэк, обнаружив в книге непорядок, обязан тут же сдать ее дежурному надзирателю, а не дочитывать до конца.
Те, у кого на лицевом счету имелись деньги, могли три раза в месяц покупать в тюремной лавочке продукты по списку, утвержденному начальником тюрьмы. Разрешались: белый хлеб, не более 2 кг, колбаса полукопченая, не более 1 кг, сахар-песок, не более 1 кг, дешевые папиросы-«гвоздики», не более 5 пачек, и обязательно сырой лук, не менее 1 кг, но всегда отличного качества. По-видимому, администрация боялась, что зэки могут здесь от однообразного безвитаминного питания заболеть цингой, и поэтому, если он в своей заявке не упомянет лук, то ему исключат колбасу или сахар, но включат лук.
До ареста я не ел лука ни в каком виде, даже из котлет выковыривал мельчайшие его кусочки, здесь же мне пришлось его полюбить, и в конце концов я так к нему привык, что свободно съедал по два и более килограммов лука в десять дней. Для приобретения продуктов в лавочный день каждому имеющему на счету деньги (а имели их все, даже «незаможному»
[180] Акопе после установления переписки с домом сын Цолак присылал по тридцать рублей в месяц; а все остальные регулярно получали из дома максимум по пятьдесят рублей в месяц) выдавался бланк, на котором зэк писал наименование и количество продуктов, которые хочет приобрести. Часа через два-три эти продукты приносились в камеру и выдавались хозяевам, и начиналась «гужовка». В одном отношении эта лавочка выходила нам боком: четверо из нас были некурящие, курил только Сережа Смирнов. Все время сидения в следственной тюрьме и в нашем карантине Сергей курева не имел и очень изголодался по табачку.
Сейчас же, получив сразу пять пачек папирос, он блаженствовал – и пришлось нам, некурящим, дышать, кроме собственных испарений, еще и табачным дымом. Но все это, конечно, с лихвой компенсировалось тем, что вместо обрыдлой ячневой сечки можно было полакомиться полтавской колбасой и в сладковатый казенный чаек добавить от пуза сахара.
Два раза в месяц, согласно правилам, нам разрешалось писать домой, но только самым близким родственникам. И по одному письму получать. Для этого требовалось написать заявление начальнику тюрьмы. В заявлении указывалось: фамилия, имя, отчество, подробный адрес и степень родства корреспондента. Я указал в заявлении отца, мать и двух родных сестер. Сестер мне вычеркнули, а с отцом и матерью переписку разрешили. Писать можно было только о самочувствии и больше ни о чем. Текст писем, кроме адреса, разрешалось писать только простым карандашом. Для написания адреса все зэки по очереди вызывались в коридор, давать в камеру чернила и ручки с перьями почему-то побаивались, и писали адрес чернилами, стоявшими на столе у надзирателя.
И вот наконец наступил долгожданный день переписки. Надзиратель открыл форточку двери, сказал: «Койка один, подойдите» и дал ему конверт и листок бумаги, чуть меньше ученического, а потом то же самое и всем остальным. Карандаш на всю камеру давали один, впоследствии, когда нам разрешили покупать в лавочке тетради и карандаши, они в дни переписки нам уже не выдавались. Каждый, по очереди, писал свое письмо. Текст был примерно одинаков: «Здравствуйте, дорогие… Я жив и здоров и чувствую себя хорошо. Нахожусь в городе Полтаве и мой адрес п/я №… Погода у нас стоит хорошая. Обо мне не беспокойтесь. Мне можно переводить по почте не более 50 рублей в месяц». Вот и все, что разрешалось нам писать. В последующих письмах уже ни адреса, ни просьбы о денежных переводах не повторялись, и поэтому письма стали еще короче. Письма сдавались в незапечатанных конвертах и, конечно, тщательно проверялись тюремной цензурой. Ответные письма мы получали тоже раскрытыми, и так как наши родные не знали правил тюремной цензуры, то зачастую не только отдельные слова, но даже и целые строчки бывали намертво зачеркнуты черными чернилами.
