Использованная вода скапливалась под бутарой в небольшие озерца. Для более полного использования этой воды около них были установлены две так называемые «американки»: это были такие же, только меньшей длины, бутары, но поскольку вода в них самотеком уже не заходила, то в голове бутар установлено было по два обыкновенных четырехручных пожарных насоса, на которых работали посменно восемь зэков. Насосы непрерывно качали воду из озерец к голове бутары, а вся остальная технология была такой же, как и на большой бутаре. Худо-бедно, а килограмм, а когда и больше, металла давали в день и эти американки. Никакой механизации на прииске не было, все вручную. Не было даже электрического освещения, о чем сильно печалился начальник прииска, ведь будь такое освещение, можно было бы организовать и ночную смену, а так вся ночь проходит даром.
Общее начало работы в шесть утра, конец – в восемь часов вечера. Перерыва на обед нет, в двенадцать часов дня те же зэки-повара привозят на себе (лошадей очень мало, и начальство их использует для своих разъездов) из лагеря две полевые кухни (потом приспособились варить обед прямо на прииске), а все рабочие поочередно, не останавливая работ, подходят, получают пищу и тут же с жадностью ее поглощают. Еду получают в котелки, сделанные из консервных банок, литра по два-три, так что добавок уже не надо. Поел – дай поесть и своему напарнику, ведь работа на бутаре не прекращается ни на минуту. Сначала хотели сделать общий обеденный перерыв с двенадцати часов, но от этого отказались, так как в этом случае подъем пришлось бы делать на час раньше, а это было неудобно всем, ведь и охрана, и все начальство находится на прииске весь день. Почти в полной темноте, уже к девяти вечера, сопровождаемые роем комаров и гнуса, которые к вечеру особенно звереют, зэки отправляются в лагерь. Надо было еще успеть поужинать, но у многих на это уже сил не хватало, и они как убитые кидались на нары. Но я взял себе за правило: ни при каких условиях кормежку не пропускать.
Вот в такие-то «райские» условия попали мы по прибытию на Колыму. Но пока все это было еще терпимо: погода стояла теплая, светило солнышко, насекомые днем не сильно допекали, с нормой выработки не очень пристают, правда о 100 % – 250 тачек на двоих в день, даже и речи быть не может, тачек шестьдесят-семьдесят еще кое-как, да и то не разгибая спины; черт с ними, что хлеба не 1,4 кг, а 1,2 кг, можно поднажать и на приварок, как-нибудь «мамон набьешь». Ведь оба мы, молодые и здоровые, основательно «отдохнули» по тюрьмам.
Конечно, вся жизнь заключается в тяжелой, изнурительной, полностью тебя опустошающей работе, и в коротком, как смерть, сне – но что тут поделаешь? На то и каторга. Конечно, ни за что и незаслуженно, но такой уж нам выпал жребий: все равно, что шел ты по улице, а с крыши на тебя упал кирпич и сделал тебя калекой.
Так тянулись наши дни на Скрытом. Поначалу набили мы кровяные мозоли, потом руки задубели, да и мы втянулись в свою лямку, все стало привычным.
4
Иногда старые лагерники рассказывали всякие истории из своей жизни на Колыме. Самые старые рассказывали о житухе при первом начальнике Дальстроя Берзине
[195].
Между прочим, я этого Берзина знал довольно хорошо: высокого роста, атлетического телосложения, светловолосый латыш, с тремя ромбами на малиновых петлицах. Он был моим частым гостем, когда я работал на коротковолновом передатчике ЦДКА в Москве в 1932–1933 годах. Наша радиостанция, по договору с ГУЛАГом, работала со строительством целлюлозно-бумажного комбината на Урале, на реке Вишере. Стройку эту, как и многие другие великие стройки, осуществлял ГУЛАГ силами зэков. Начальником этой стройки по линии ОГПУ и был Берзин.
Он частенько приходил к нам поговорить по радио со штабом строительства, и у меня с ним установились неплохие отношения. Когда его назначили начальником Дальстроя на Колыме, он несколько раз предлагал мне поехать с ним для организации радиосвязи, соблазняя очень хорошими условиями. И каждый раз я вежливо отклонял его предложения.
В 1937 году Берзина, вместе со многими другими ответственными работниками НКВД арестовали и, по слухам, расстреляли. При нем не было законвоированных зон, нормы выработки были гораздо ниже, и к их выполнению никто не придирался. Кроме вполне достаточного питания, почти каждый работающий на приисках зэк получал приличную зарплату; действовали зачеты, и десятилетний срок можно было отбыть за четыре-пять лет, да еще и привезти малую толику денег. Все обмундирование при Берзине было только первого срока. Совершенно не было случаев ни рукоприкладства, ни произвола со стороны конвоя и лагерного начальства. Контрики допускались к любым лагерным работам, вплоть до кухни и хлебопекарни. Одним словом, с кем бы из старых лагерников я ни говорил, все отзывались о Берзине с большим уважением и жизнь при нем вспоминали как райскую.
После снятия Берзина на Колыме все пошло кувырком. Колыма превратилась в лагерь физического уничтожения людей, в особенности людей совершенно невинных и имевших большие заслуги перед Родиной и революцией. Их сразу же стали считать социально-опасными и отправляли на дальние, особо законвоированные прииски. Вся лагерная власть сосредоточилась в руках бытовиков-уголовников-рецидивистов, другие на Колыму не попадали. Контриков использовали только на общих физически тяжелых работах. Началась «доходиловка». Но все это еще было полбеды, настоящая беда наступила с прибытием на Колыму вновь назначенного заместителем начальника Дальстроя – Гаранина
[196].
Про него рассказывали легенды: по одной из них, настоящего Гаранина убили во Владивостоке японские агенты, а на Колыму вместо него прибыл японец, похожий на настоящего Гаранина. В Магадане в это время жила и работала родная сестра Гаранина, которая приехала на пристань встречать брата. Когда она увидела вновь прибывшего, то якобы вскрикнула: «Это же не он!» Но Гаранин грубо втолкнул ее в ожидавшую машину и велел ехать. На другой день сестру нашли дома мертвой. Врачи установили: скоропостижная смерть от разрыва сердца. Похоронив сестру, Гаранин начал действовать.
Про его «работу» ходили жуткие слухи, один другого страшнее. Наделенный неограниченной властью, Гаранин был полным хозяином жизни и смерти не только зэков, но и вольняшек. Любые его приговоры немедленно приводились в исполнение, задним числом оформлялись каким-либо трибуналом и без звука утверждались в Москве. Все было шито-крыто, и никто из самого высокого начальства к Гаранину претензий не имел.
