Единственное, на что начальник охраны не пошел, – это не разрешил мне ночевать не в трюме. На ночь, после райской жизни наверху, я все же спускался в преисподнюю трюма на ночлег. С другой стороны, это было и хорошо: ведь я мог – от щедрот радиста и кока, который стал моим постоянным слушателем и заказчиком музыки, – хоть немного подкармливать своих соседей по нарам.
Не обошелся рейс и без происшествия, из-за которого мы все чуть не погибли. Как-то днем идем мы по Татарскому проливу, в полном тумане, метров за пять уже ничего не видно. Стоим с радистом на палубе, облокотившись на поручни, о чем-то разговариваем и поплевываем в море. Гудков наш пароход, конечно, не дает, ведь до японцев рукой подать. Вдруг с нашего борта раздался какой-то сильный шум и скрежет металла: буквально в нескольких метрах от нас с полного хода и почти на 90о от своего курса резко сворачивает эсминец, шедший до этого точно на нашу середину! Он развернулся так круто, что слегка черканул по нашему борту. Дело решали доли секунды: прозевай их рулевой эсминца, и мы бы столкнулись. Не говоря уже о страшной силе удара, которой хватило бы, чтобы насквозь протаранить пароход, а на носу эсминца стоял заряженный торпедами и на полном боевом взводе торпедный аппарат. Все это произошло настолько быстро, что, кроме стоявших рядом с нами, никто ничего и не заметил. Но я разглядел, как матросы на палубе эсминца, еле удержавшиеся на ногах при таком крутом повороте, поднимали кулаки и что-то (надо полагать, не слишком лестное) кричали в наш адрес.
Ну надо же: такое большое море, а пути наши сошлись в одной точке, и в том, что мы остались живы, было больше чуда, чем искусства рулевого. Наверное, опять сработала молитва той старой женщины, которую я спас во время бомбежки в Малаге. Ведь должен же был я, благодаря ее молитве, выходить живым из любых жизненных передряг!
Но всему, и плохому, и хорошему, всегда приходит конец. Пришел конец и моей райской жизни на «Волховстрое».
Дней через десять после отплытия из Нагаево в середине дня мы подошли к бухте Находка и встали на внешний рейд. Место живописное, особенно вход в бухту: прямо посредине пролива, соединяющего ее с морем, находится небольшой островок, густо заросший зеленью. Погода стояла отличная, солнце жарило вовсю, и дышать в нашем трюме было практически нечем. В пути умерло довольного много зэков – не меньше нескольких сот человек. Ведь ехали одни доходяги, и среди них было много сердечников, пожилых и т. д. Вентиляции в трюмах практически не было, и здоровые дышали с трудом. К тому же и сам рейс затянулся, а медпомощи или нормального питания в пути тоже не было, так что люди умирали просто от голодной слабости.
Как только пароход встал к стенке, капитан, опасаясь, что ему «нагорит» за столь большие потери в трюме, приказал тут же выпустить всех зэков на пристань: пусть хоть свежим воздухом подышат. Началась выгрузка: сперва поплелись по трапам на палубу, а потом по сходням на берег те, кто мог самостоятельно передвигаться. Потом принесли носилки, и зэки покрепче выгружали из трюмов своих обессилевших, но еще живых товарищей. Лишь часам к 12 ночи все разместились вповалку на земле около пристани. Принесли хлеб и воду в бачках, и те, кто был в состоянии подняться, могли хоть немного подкрепиться и напоить и накормить своих неподвижных товарищей.
Меня моряки не обидели: положили в мешочек галет, сахару, консервов. Словом, у меня оказался довольно увесистый «сидор» с продуктами, на который многие с завистью поглядывали. Я щедро накормил своих соседей по трюму, а часть продуктов оставил впрок. Об этом я вскоре сильно пожалел, потому что ночью кто-то из уркачей незаметно ко мне подлез и разрезал мешок, да так квалифицированно, что я ничего не заметил. И когда на рассвете я проснулся, то там, кроме большой дыры, уже ничего не было. Так я был наказан за то, что не выполнил зэковскую заповедь: «Не оставляй на завтра то, что можешь съесть сегодня», и горько пожалел, что перед сном не съел сам или не скормил своим товарищам все те деликатесы, которыми теперь лакомились, а скорее всего уже давно съели, воры-рецидивисты.
Вот так я прибыл обратно на материк, в бухту Находка. Вместо полагающихся мне по росту шестидесяти двух килограммов, я при отъезде с Колымы весил тридцать шесть.
Позади остались три бесконечных и самых тяжелых в моей жизни года пребывания на Колыме.
2
Время было военное – июнь-июль 1942 года, один из критических моментов войны. Немцы уже под Сталинградом, со дня на день ожидалось его падение, после чего, по слухам, предполагалось нападение японцев на СССР. Конечно, Находка – это не Колыма: и Владивосток рядом, и оборонять ее есть кому и есть чем, да и эвакуировать нас есть куда, так что колымские перспективы нам уже не грозили. Нашим солдатам, особенно под Сталинградом, приходилось гораздо хуже, чем нам, но подавляющее большинство зэков-контриков были бы счастливы оказаться вместо Находки в окопах Сталинграда!..
Но и Находке были мы несказанно рады.
Через пару часов после подъема появились лагерное начальство и медперсонал, и началась сортировка. Больных и совсем ослабевших, не способных самостоятельно двигаться, санитары клали на носилки и отправляли в стационар, всех остальных, внеся в списки, повели в лагерь и разместили по пустующим баракам, которых оказалось более чем достаточно: дня за два но нашего прибытия лагерь основательно подчистили, отправив на Колыму всех, кто был хоть сколько-нибудь работоспособен.
Устроились мы на нарах, немного отошли после солнцепека на причале и в сопровождении нарядчиков отправились на кормежку. Тут мы впервые отведали основной продукт, которым впоследствии нас все время кормили в Находке: уёк
[229] – небольшая, сантиметров десять-пятнадцать в длину, рыбешка, вроде кильки. Уйка в Находке было великое изобилие. Рассказывали, что во время шторма эту рыбку волнами выбрасывало на берег, где после окончания непогоды оставались огромные – высотой более двух метров и длиной по несколько километров – кучи уйка.
Зато хлеба в Находке давали не густо – граммов по пятьсот, но зэки выходили из положения тем, что собирали уек, сушили на солнышке, толкли в муку и пекли на кострах лепешки: не хлеб, конечно, но все же пища. Из этого же уйка на лагерной кухне варили суп и даже жарили его на второе. После колымского рациона эти рыбные блюда показались нам райской пищей, и уплетали мы их так, что аж за ушами трещало.
С уйка и началась наша инвалидная жизнь на материке в лагере бухты Находки. После еды нас, не мешкая, выгнали на работу: Находка являлась перевалочной базой для отправки всех грузов на Колыму. К этому времени уже поспела свежая капуста, поступавшая из окрестных совхозов (тоже островов архипелага ГУЛАГ) для дальнейшей отправки на Колыму. Капусты этой в Находке скопилось огромное количество. Она лежала на открытом месте, прямо на земле, неподалеку от лагеря, сваленная в огромные (до пятнадцати метров в высоту) кучи. Стояла сильная жара, порядка тридцати градусов, отгрузка капусты почему-то задержалась, и капуста начала гореть, причем гореть в самом буквальном смысле. Здесь я впервые в жизни увидел, как сама собой загорается капуста. Нас подвели к такой куче и велели баграми сталкивать с нее верхний слой. Уже на подходе к ней ощущалось повышение температуры. Самые верхние кочаны капусты были теплыми, но когда мы сняли с кучи верхний слой, под ним капуста уже оказалась вареной. Оголодавши на Колыме по овощам, мы, не обращая внимания на окрики начальства, с жадностью набросились на нее. Насытившись, мы стали эту кучу разгребать дальше. Под слоем вареной капусты была другая – горящая! От нее вились вверх синеватые полоски огня безо всякого дыма. Жар все усиливался, и подойти к куче ближе было невозможно.
