Как денди лондонский одет, я явился, наконец, в наш главный штаб «Альборайя ого» (ул. Альборайя, дом восемь), где, оказывается, меня уже давно ждали. Из московских радистов-коротковолновиков там был один из старейших радиолюбителей А. Липманов (его позывной был «20RA», то есть он был двадцатым коротковолновиком в СССР), которого в целях конспирации окрестили Липкиным. Он познакомил меня с обстановкой. А она, вообще говоря, была не очень обнадеживающей: со дня на день ожидалось падение Мадрида, который в то время висел на волоске. Для нас, радистов, это означало колоссальное увеличение объема радиосвязи, ибо Мадрид был узловым пунктом проводной связи между всеми фронтами, и с его падением вся связь фронтов с главным штабом и между собой должна будет обеспечиваться только нами – коротковолновиками, через наши маломощные и весьма несовершенные, даже по тем временам, радиостанции.
Кроме того, почему-то не ладилась даже радиосвязь с Москвой, несмотря на вполне нормальную работу всей аппаратуры. Москва не слышала Валенсию, несмотря на то что радиостанции гораздо меньшей мощности (вроде моей), установленные на транспортах, следующих из Союза в Испанию, как правило, держали весьма уверенную связь с Москвой.
Меня как одного из немногих радиоинженеров-коротковолновиков (для точности, без пяти минут радиоинженера, так как вместо того, чтобы оставаться в Москве защищать диплом, я поехал в Испанию защищать испанский народ от фашизма) решили оставить в Валенсии в качестве начальника радиостанции главного штаба. Мы с Липкиным и еще с несколькими радистами сразу же развернули кипучую деятельность: установили более совершенную аппаратуру, более эффективную антенну, все проверили, отрегулировали, но бесполезно: Москва, которую мы-то прекрасно слышали, нас не обнаруживала. Лишь поздно вечером, окончательно вымотавшиеся (особенно я, предпоследнюю ночь ни минуты не спавший во время заключительного перехода поперек Средиземного моря, а последнюю ночь проведший в кузове грузовика, следовавшего из Картахены в Валенсию) и почти обескураженные неудачей, мы отправились отдыхать в гостиницу, чтобы назавтра, с раннего утра, снова взяться за работу, а то ведь прямо позор: все «угреки» (транспорты) с маломощными «пшикалками» и с не всегда особо квалифицированными радистами имеют устойчивую связь с Москвой, а тут такая аппаратура, радиокиты вроде Липманова и т. д., а связи нет!
Захожу в гостиницу и в вестибюле вижу прибывших из Картахены ребят с нашего парохода. Они уже, подобно мне, успели экипироваться и, в отличие от меня, хорошо поспали и изрядно выпили. На радостях, с благополучным прибытием, пришлось добавить, и притом порядком. Так как я не спал две ночи, а день провел в напряженной работе, то меня, естественно, изрядно разобрало. Несмотря на уговоры наиболее благоразумной части нашей компании остаться отдыхать в номере гостиницы, я вместе с несколькими из породы «оторви и брось» (кстати говоря, именно эта порода и проявила наибольший героизм в борьбе с фашистами в Испании, а некоторых отличников боевой и политической подготовки досрочно отправляли домой из-за непригодности в боевых условиях), отправился погулять по ночной Валенсии.
Не помню уже, как это все случилось, помню только, что сперва зашли в ночной бар «Аполло», там еще добавили, танцевали с местными девушками, а потом вышли с ними на улицу. Правда, у нас хватило благоразумия отказаться от любезных приглашений девушек зайти к ним в гости, но почему-то возникла ссора с несколькими испанцами. Ссора переросла в драку. Сразу же появилась полиция. Мы тикать. Полицейские, не зная (а может быть и зная), с кем они имеют дело, дали несколько предупредительных выстрелов в воздух. Наши ответили. И я грешным делом пальнул несколько раз в воздух, ибо, как говорил в свое время Исаак Бабель, «если не стрелять в воздух, то можно убить человека».
Пьяный-пьяный, а от полиции я все же удрал и в совершенно незнакомом городе, ночью, в полной темноте, не зная языка, все-таки нашел свою гостиницу. Запыхавшись, вбежал в номер, вызвал горничную, протянул ей десять песет и знаками объяснил, показывая на часы, что если ее спросят, то пусть говорит, что в десять часов я уже спал на месте. «Си, синьор, компрендо» («Да, господин, поняла»), – взяв деньги, ответила она, приготовила мне постель, и я спокойно лег спать, с твердым убеждением, что на этот раз мои неприятности уже закончились.
Но увы: мой оптимизм оказался преждевременным; с самого утра меня вызывают к командующему. Захожу в приемную – сидят все участники наших ночных похождений и делают вид, что друг с другом совершенно не знакомы. По-видимому, удрать удалось не всем: кого-то поймали, и он раскололся.
Вызывают нас по одному, и вызванный уже больше сюда не возвращается, выпускают в другую дверь. Ну, думаю, – влип. Теперь отправят домой, да еще с такой характеристикой. И чего только я ввязался в эту ночную историю! Наконец, вызывают и меня. Сидит за столом командующий, с ним несколько человек из начальства, в том числе и мой новый шеф – полковник Никифоров. Вошел, поздоровался. Не отвечают и садиться не приглашают. Плохой признак. Стараюсь держаться спокойнее, не очень-то получается, предательски дрожат руки.
Командующий – комкор (по-теперешнему генерал-полковник) Иван Дмитриевич Гришин (он же Ян Карлович Берзин
[117], он же Старик), поднимает от папки с бумагами свою стриженную под ежик голову, и, обращаясь к Никифорову, спрашивает: «Твой?». Тот молча кивает. «Ну что? – обращается Гришин ко мне. – “Ничего не знаю, в десять вечера лег спать, горничная может подтвердить?”». Собственно, он дословно повторил то, что я собирался ему сказать. По-видимому, эту хитрость с горничной применили еще некоторые из погоревших товарищей, и стреляный волк Берзин сразу же ее разгадал. «Ну, что молчишь?»
Я густо покраснел и не мог от смущения произнести ни слова: ведь передо мной соратник Ленина, человек, чье имя золотыми буквами вписано в историю революции, – как я могу ему врать? Еле выдавил: «Виноват, товарищ командующий. Если заслужил – расстреляйте, только не отправляйте обратно. Оставите здесь в живых – постараюсь искупить свою вину».
Видимо, и это не блистало оригинальностью, ибо ожидаемого эффекта не произвело. Слезы умиления на глазах командующего не появились, и он просто буркнул Никифорову: «Не хватало еще этого, – он выделил последнее слово, – оставлять в Валенсии на руководящей работе (я же был назначен из Москвы начальником радиоузла в Валенсии). На фронт, и чтоб я его здесь больше не видел!». «Идите», – кивнув в сторону двери, отрезал командующий. – «Есть!».
Я ожидал нудного и длительного разноса, а в конце фразы: «Обратно в Союз!», что было равносильно пуле. Так что слова «На фронт!» прозвучали для меня райской музыкой. Не чуя под собой ног от радости, я поспешил выполнить распоряжение Старика, пока он не передумал, и после поворота по форме почти бегом направился к выходу. «Зайдешь ко мне через час», – раздался вдогонку голос Никифорова. Отдышавшись после пережитого, ровно через час я явился в кабинет полковника. Тот, по-видимому, был сильно расстроен: наверно, досталось и ему за меня, да и с связь с Москвой не ладилась, а тут чуть ли не главного специалиста забрали.
