«23-го апреля. Суббота
Простоял чудесный день. С утра лезли люди поздравлять. Поехали вместе к обедне. Завтракало все семейство. В 2 1/2 [ч.] принял двух французских министров – Вивиани и Тома с Палеологом. Покатался с дочерьми на велосипедах, а затем в «Гатчинке». Были у всенощной. Обедали на балконе с Масловым (деж.). Видели Григория [Распутина]. Покатались в моторе. Вечером занимался; недолго посидели вдвоем»
[163].
Встречу Царской семьи с Григорием Распутиным 23 апреля 1916 г. отметила в своем дневнике и великая княжна Мария Николаевна:
«Были 5 с Папой и Мамой в церкви. Завтракали всем семейством. Катались на велосипедах 4 с Папой, потом на шлюпках. Пили чай 4 с Папой и Мамой на балконе. Были 4 с Папой в церкви. Обедали те же с Масловым и Мамой на балконе. Был Григорий [Распутин]. Катались 4 с Папой и Мамой на моторе. Была Аня [Вырубова]».(ГА РФ. Ф. 685. Оп. 1. Д. 10. Л. 59 об.)
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича: «23 апреля в день Ангела императрицы (так в тексте воспоминаний. – В.Х.), из Сибири вернулся Старец. За ним царица послала в Покровское двух дам, и те привезли его. Он был горд тем, что его вызвали: значит он нужен. Когда Распутину сказали об аресте Сухомлинова, он укоризненно покачал головой и промолвил: “Малесенько не ладно. Ма-ле-сень-ко”. Простым мужицким здравым умом Распутин верно понял весь абсурд и вред ареста Сухомлинова, чего не понимало правительство. Русский мужик сказал тогда то, что позже высказал один из виднейших английских политических деятелей.
Арест Сухомлинова был нужен и полезен только тем, кто готовил тогда государственный переворот». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 313.)
По воспоминаниям самого бывшего военного министра В.А. Сухомлинова: «В апреле 1916 года последовал домашний обыск и арест меня на квартире. После того мне пришлось почти два года, с небольшими перерывами, скитаться по тюрьмам…
Только теперь мне стало ясно, что 1915 год, по сравнению с 1916, был (по отношению к моей жизни) относительно мягким и спокойным…
Парламент и партийная политика овладели русской армией! <…>
Но оставшаяся тогда на свободе моя жена на другой же день моего заключения энергично принялась хлопотать о том, что можно сделать, чтобы облегчить мое положение и протестовать против небывалого произвола». (Сухомлинов В.А. Воспоминания. Минск, 2005. С. 344, 357.)
По воспоминаниям жандармского генерал-майора А.И. Спиридовича: «20 апреля производивший следствие по делу Сухомлинова сенатор Кузьмин арестовал генерала. Сплетни в Петрограде усилились: значит, все верно, что говорили об измене. ”Измена, немецкие влияния”, – передавалось по Петрограду и летело на фронт. “Все это сплетни и интриги”, – отвечали люди, знавшие хорошо Сухомлинова. Не верил в его измену и Алексеев. И опять в близких к Государю кругах с горечью говорили: “Как же мог Государь допустить во время войны арест бывшего военного министра, своего генерал-адъютанта? Ведь один факт ареста лучше всяких революционных прокламаций развращал народ и солдатскую массу”.
А политиканы из общественности во главе с Гучковым ликовали: дело Сухомлинова касалось трона». (Спиридович А.И. Великая война и Февральская революция. Воспоминания. Минск, 2004. С. 312–313.)
В дневнике французского посла Мориса Палеолога о визите в Царское Село была сделана 23 апреля / 6 мая 1916 г. следующая запись: «После завтрака в посольстве Вивиани, Альбер Тома и я отправился в Царское Село.
Вивиани всю дорогу задумчив и озабочен; его, видимо, тревожит мысль, как Николай II примет те заявления, которые ему поручено сделать. Альбер Тома, напротив, весел, полон оживления, в ударе; его очень забавляет перспектива предстать перед императором. Он обращается к себе самому: “Дружище Тома, ты очутишься лицом к лицу с Его Величеством, царем и самодержцем всея Руси. Когда ты будешь во дворце, свое собственное присутствие там будет для тебя всего удивительнее”.
У вокзала в Царском Селе нас ожидают два придворных экипажа. Я сажусь вместе с Альбером Тома, в другой садятся Вивиани и главный церемониймейстер Теплов.
После некоторого молчания Альбер Тома начинает:
– Мне хотелось бы кое-с-кем повидаться, пока я в Петрограде, совершенно интимно. Мне будет неловко перед своей партией, если я вернусь во Францию, не повидавшись с ними. Прежде всего с Бурцевым…
– Ого!
– Но он держал себя очень хорошо во время войны; он выступал с патриотическими речами пред французскими и русскими товарищами.
– Я это знаю. Это и было главным основанием, которое я использовал для его возвращения из Сибири, по поручению нашего правительства, поручению, между прочим, очень щекотливому. Но я тоже знаю, что у него idée fixe убить императора… Вспомните, перед кем вы сейчас предстанете. Посмотрите на эту роскошную красную ливрею на козлах. И вы поймете, что ваша мысль увидеться с Бурцевым не очень-то мне по душе.
– Так вам это кажется невозможным?
– Подождите конца вашего пребывания здесь; тогда мы еще раз поговорим об этом.
Перед Александровским дворцом большое скопление экипажей. Вся Императорская фамилия была сегодня в сборе по случаю именин императрицы и теперь возвращается в Петроград.
Нас торжественно ведут в большую угловую залу, выходящую в парк. Видны ярко освещенные лужайки; ясное небо; деревья, освободившиеся наконец от снежного покрова, как будто потягиваются на солнце. Несколько дней тому назад по Неве еще шел лед, а сегодня почти совсем весна.
Входит император; лицо его свежее, глаза улыбаются.
После представления и обмена обычными любезностями наступает долгое молчание.
Победив смущение, которое всегда охватывает им при первом знакомстве, император указывает на свой китель, украшенный только двумя крестами, Георгиевским и французским военным.
– Как видите, я всегда ношу ваш военный крест, хотя я его не заслужил.
– Не заслужили? Как можно! – восклицает Вивиани.
– Конечно, нет, ведь такая награда дается героям Вердена.
Снова молчание. Я заговариваю:
– Государь, Вивиани приехал для переговоров с вами о чрезвычайно важных вопросах, о вопросах, решить которые не могут ни ваш Генеральный штаб, ни ваши министры. И потому мы обращаемся непосредственно к вашему высокому авторитету…
Вивиани излагает то, что ему поручено; он говорит с той увлекательностью, с тем жаром и с той мягкостью, которые ему дают такую силу убеждать других. Он рисует картину Франции, истекающей кровью, безвозвратно утратившей цвет своего населения. Его слова трогают императора. Он удачно приводит яркие примеры героизма, ежедневно проявляемые под Верденом. Император прерывает его:
