Прекрасное настроение, которое всегда демонстрировала Гели, было не более чем притворство. Конечно, ей льстило, что дядя, всегда такой серьезный и неприступный, скрывавший все свои чувства от остальных, так предан ей и отбрасывает сдержанность в ее присутствии. Она не была бы настоящей женщиной, если бы галантность и щедрость Гитлера не производили на нее впечатления. Но его жесткий контроль за каждым ее шагом, запрещение водить знакомство с мужчинами и бывать в обществе без его присмотра казались невыносимы этому характеру, свободному как ветер.
Возможно, я единственный до конца понимал, что она чувствует. Я изо всех сил старался убедить Гитлера относиться к ней по-другому, но мои усилия ни к чему не привели. Он очень сильно боялся потерять Гели и был уверен, что только теперешними методами может уберечь ее от опасности.
Конечно, Гели знала, что Гитлер влюблен в нее, но она не подозревала о силе его любви, столь глубокой и столь эгоистичной, как любая великая любовь. Она с ужасом осознала правду после одного вполне невинного происшествия.
Однажды мой друг Эмиль Морис, один из старейших членов партии, который много лет был шофером Гитлера, пришел ко мне бледный, взбудораженный, сам не свой от волнения. Дрожа под впечатлением от пережитого, он рассказал, как заехал к Гели с абсолютно невинным визитом. Они шутили, смеялись и болтали о всякой всячине, как это всегда бывало в компании с Гели. Вдруг в комнату вошел Гитлер. «Никогда в жизни я не видел его в таком состоянии», – сказал Морис. Побагровев от гнева и возмущения, Гитлер яростно набросился на него. Последовала столь ужасная сцена, что Морис всерьез испугался, как бы Гитлер не застрелил его на месте.
Прямо скажем, понадобилось немало времени, чтобы к Гитлеру в достаточной мере вернулось хладнокровие и он смог терпеть присутствие Мориса, не впадая в бешенство.
17 сентября 1931 года Гитлер пригласил меня в долгую поездку на север. Когда я приехал к нему в дом, там была Гели, она помогала ему собраться. Когда, уходя, мы спускались по лестнице, Гели перегнулась через перила и крикнула:
– Au re voir, дядя Адольф! Au re voir, герр Гофман!
Гитлер остановился и посмотрел вверх. На мгновение он задержался, потом повернул назад и опять поднялся, пока я дожидался его у передней двери. Очень скоро он вернулся.
Мы молча сели в машину и поехали в направлении Нюрнберга. Когда мы проезжали через Зигестор, он вдруг обернулся.
– Не знаю почему, – сказал он, – но мне очень тревожно.
Я постарался ободрить его. Все дело в погоде, этот фён – южный ветер – всегда нагоняет тоску. Но Гитлер не отзывался, и мы молча проехали всю дорогу до Нюрнберга, где остановились в партийной гостинице «Дойчер хоф».
Потом мы выехали из Нюрнберга и направились в Байройт, когда в зеркале заднего вида Гитлер увидел догонявшую нас машину. Из соображений безопасности мы в те годы, как правило, не давали машинам обгонять нас. Гитлер хотел было сказать Шреку, чтобы он прибавил скорость, но заметил, что ехавший за нами автомобиль – такси, а рядом с водителем сидит посыльный из гостиницы и неистово подает знаки, чтобы мы остановились.
Шрек затормозил у обочины. Мальчик, пыхтя от возбуждения, подбежал к Гитлеру и сказал, что Гесс хочет говорить с ним из Мюнхена по срочному делу и ждет на телефоне. Мы развернулись и поспешили назад в гостиницу.
Автомобиль не успел остановиться, как Гитлер выпрыгнул из него и бросился в гостиницу, а я последовал за ним так быстро, как мог. Бросив шляпу и стек на стул, он ворвался в телефонную будку. Он даже не закрыл за собой дверь, так что мы всё ясно слышали.
– Гитлер у телефона, что случилось? – Он сипел от волнения. – О господи! Это ужасно! – воскликнул он после короткой паузы, и в голосе его прозвучало отчаяние. Потом он произнес твердо, почти крикнул: – Гесс! Отвечай мне прямо, она жива, да или нет?.. Гесс, поклянись честью офицера… скажи мне правду – жива она или нет?.. Гесс!.. Гесс!.. – Он уже кричал.
Казалось, ему не отвечают. Либо связь прервалась, либо Гесс повесил трубку, чтобы не отвечать. Гитлер вылетел из телефонной будки с застывшим, безумным, стеклянным взглядом. Он повернулся к Шреку.
– Что-то случилось с Гели, – сказал он. – Мы возвращаемся в Мюнхен – гоните что есть силы! Я должен увидеть Гели живой!
Из отрывков, которые я слышал, было ясно, что с Гели случилась какая-то беда, но я не знал подробностей и не смел спрашивать.
Безумство Гитлера оказалось заразным. Шрек до предела вжал в пол педаль акселератора, и машина с визгом понеслась в Мюнхен. В зеркале я видел отражение лица Гитлера. Он сидел сжав губы, уставясь невидящими глазами в ветровое стекло. Никто не вымолвил ни слова, все мы погрузились в свои мрачные мысли.
Наконец мы добрались до его дома и услышали ужасную весть. Гели уже сутки была мертва. Она взяла из арсенала Гитлера маленький пистолет калибра 6,35 и выстрелила себе в сердце. Если бы ей вовремя оказали помощь, сказал врач, возможно, ее удалось бы спасти. Но она застрелилась у себя в комнате, выстрела никто не слышал, и она истекла кровью.
Осмотрев ее, врач предположил, что она, вероятно, застрелилась вскоре после нашего отъезда. Тело вернули после дознания, и к нашему приезду оно уже лежало приготовленное для похорон. Ее несчастная мать встретила нас в слезах, с нею были Гесс, государственный казначей Шварц и фрау Винтер, экономка Гитлера.
Фрау Винтер рассказала мне, что произошло в доме после нашего отъезда. Как я уже говорил, Гитлер вернулся, чтобы попрощаться с ней еще раз. Нежно погладив ее по щеке, он прошептал ей на ухо какие-то ласковые слова; но Гели оставалась мрачной и сердитой. «Знаете, – сказала она фрау Винтер, – у нас с дядей нет ничего общего».
На самом деле Гитлер в тот самый день вернулся в Мюнхен из какой-то поездки, и, хотя он знал, что пробудет дома всего несколько часов, он послал за Гели и ее матерью, которые в то время находились в Оберзальцберге. А так как он должен был подготовиться к предстоявшей нам поездке, то не имел возможности уделить ей много внимания.
Гели была подавлена, сказала фрау Винтер, и несчастна, когда жила в доме Гитлера. С этим я согласился, но ее дальнейшие слова только запутали дело. Насколько мне известно, Гели была тайно влюблена в кого-то, но фрау Винтер категорически настаивала, что она любила именно Гитлера и что в этом ее убедили множество мелочей и слов.
Знал ли Гитлер, что у Гели были причины для самоубийства, или он просто предчувствовал дурное? «Мне очень тревожно» – эти слова просто выражали подсознательное беспокойство или его последнее прощание с Гели дало какую-то причину для тревоги? Эти вопросы никогда не получат ответа, и мы никогда не узнаем истинные причины самоубийства этой прелестной девушки.
Гели вовсе не относилась к истерическому, склонному к самоубийству типу. У нее была беззаботная натура, чистый и здоровый взгляд на жизнь, и потому ее мысли покончить с собой казались еще невероятнее.
В ее комнате нашли неоконченное письмо венскому учителю пения, в котором она говорила, что хочет приехать в Вену и брать у него уроки. Неясно, может быть, Гели написала ему из-за того, что случайно нашла в кармане своего дяди письмо от Евы Браун. Но Гели больше нет; она собственной рукой свела счеты с жизнью, а по какой причине и что за этим стояло, навеки останется тайной.
