По расформировании Зондерштаба «Р» Шаповалов перешел, после долгих переговоров, в РОА и на некоторое время сделался моим ярым противником, однако год спустя, когда я начал формировать Первую национальную армию, он переложил гнев на милость и стал упорно проситься ко мне обратно, засыпая меня «политически-любовными» письмами, которые до сих пор сохранились у меня.
В конце концов работа Трухина и Шаповалова увенчалась успехом, и, больше чем после годового перерыва, Власов согласился на встречу со мной.
Разговор продолжался около четырех часов. В это время освободительное движение достигло своего апогея, а Власов был в зените своей славы.
Вопрос шел о слиянии формирующейся 1-й армии с РОА и о назначении меня на должность начальника штаба русских освободительных армий. Первая русская армия, переформировываясь в первый корпус, перешла бы в командование генерала Трухина. Второй корпус должны были составить первая и вторая дивизии РОА. Третий корпус предполагалось развернуть из Русского охранного корпуса (Шутцкор) и третьей дивизии генерала Шаповалова.
Мы не сговорились.
Сегодня, когда я пишу эти заметки для истории, я считаю своим долгом передать чистую правду, даже тогда, когда она сможет сделаться обвинительным актом против покойного Власова или, вернее, против меня самого. Я знаю, что всем не угодишь.
Поклонники Власова в обиде на меня за то, что я слишком мало воспеваю его и созданное им движение, а его враги, наоборот, не могут мне простить того, что я, говоря историческую правду, часто хвалю Власова, подчеркиваю его таланты и бесспорную значительность Русского освободительного движения.
Конечно, разговор мой с Власовым — это только эпизод, но ведь вся жизнь и вся история — это ряд больших или малых, важных или неважных эпизодов. И часто то, что мы считаем незначительным, оказывается впоследствии для беспристрастного историка материалом большого значения. Мы не сговорились и расстались очень сухо с оттенком неприязненности. Не сговорились мы по трем следующим вопросам.
По вопросу политическому — я не разделял его взглядов и выдвинутой им программы в так называемом Пражском манифесте. Мне казалось, что с этим идти в Россию нельзя. Она сильно устала от всяких социалистических экспериментов, и что лучше всего вести исключительно военную акцию, не предрешая никаких политических вопросов и не навязывая народу приготовленных в эмиграции программ и форм.
Второе. Я считал, что мы должны воевать только на Востоке. Беречь русскую кровь. Поэтому я был против того, чтобы генерал Власов написал воззвание, призывающее русских солдат бороться не только против коммунистического, но и против западно-капиталистического мира. Я считал, что этим он сжигал мосты к будущим разговорам с англосаксонцами.
Третий вопрос, на котором мы кардинально расходились, — это было отношение РОА к Германии. Конечно, германская восточная политика была самоубийством. Это историческая правда, благодаря чему Германия проиграла войну. Наряду с этим я считал, что германская армия была нашим союзником, снабжавшим нас оружием, деньгами и военным снаряжением.
Мне казалось, и я твердо стоял на той точке зрения, что мы, русские офицеры, должны быть лояльными по отношению к германской армии до конца. И вот тут наш разговор перешел в ту драматическую стадию, которая, как оказалось потом, сделалась «началом всех начал», то есть привела генерала к тем оперативным решениям, эпилогом которых был удар — совместно с чешскими партизанами — по отступающим немецким дивизиям и результат — освобождение Праги.
Победоносная Советская армия находилась в это время в двух переходах от власовских полков.
Доведенный моим упорством почти до бешенства, Андрей Андреевич воскликнул:
— Это преступление — русскому думать так, как думаете вы!
В ответ на это я встал и холодно заметил, что осуждению подлежат не мысли, а совершенные действия. Я отдаю на суд истории этот трагический финал нашего третьего свидания.
Больше мы с Власовым не встретились, и в четвертый раз я говорил с ним только по прямому проводу из немецкой Главной квартиры.
Апрель 1945 года. Трагические дни германской Ставки. Я приехал получать последние распоряжения.
Это было мое последнее посещение мозга германской армии. Трудно было узнать еще так недавно гордый и полный строгого порядка немецкий Генеральный штаб. Страшная подавленность и гробовое уныние царили теперь в его стенах. Работа шла по инерции, как хорошо заведенная машина, но я не узнавал моих товарищей по оружию, еще вчера полных энергии генштабистов. Атмосфера смерти и исторической катастрофы висела в воздухе. Чувствовалось, как будто вы присутствуете на своем собственном погребении.
Я получил приказы о передаче в мою армию Русского корпуса (Шутцкора) и 3-й дивизии РОА генерала Шаповалова. Надо было спасать все, что еще можно было спасти. Положение было критическое.
Я принял решение пробиваться на Запад и уходить в нейтральную Швейцарию.
Выполняя мои директивы, мой начальник штаба, Генерального штаба полковник Ряснянский, повел кадры Первой русской национальной армии в направлении на Мемминген. Туда же я решил направить и переданный мне Русский корпус.
Установить телефонную связь с немецким штабом того района, где находился Русский корпус, не было никакой возможности, а поэтому я, по совету Ставки, выслал нарочного курьера. Капитан С. выехал, снабженный приказом и специальным предписанием немецким штабам не препятствовать движению корпуса и дать ему возможность выйти из боя, если он находится на линии огня.
Генерал Штейфон унес с собою в могилу тайну: получил он или не получил этот приказ, который, если бы был выполнен, то, конечно, судьба этого доблестного офицерства решилась бы совершенно иначе.
В Энгентритте, в районе города Мемминген, мы ждали подхода корпуса 10 дней и 26 апреля, вследствие сложившейся обстановки, двинулись в направлении Фельдкирха. Кадры моей армии под общим руководством полковника Ряснянского, имея во главе полковника Соболева, в полном порядке перешли Альпы и, миновав заградительные отряды СС, вышли в долину Боденского озера.
30 апреля полковник Ряснянский вошел в Фельдкирх.
Я, ночью обогнав двигающиеся колонны, прибыл в город утром и в тот же день вступил в непосредственное командование вверенной мне армии.
Приехав, я получил сведения о трагедии, разыгравшейся с дивизией генерала Шаповалова. Он получил два совершенно противоположных приказа.
Первый от Власова — двигаться из района Вангена, где он тогда находился, через Фюссен в направлении на восток, то есть в Чехословакию, и второй от меня, приказывающий ему немедленно идти на юг, в Фельдкирх, на соединение с колоннами полковника Ряснянского.
Шаповалов оказался в тяжелом положении. Письменного приказа о переходе в мое подчинение он ждал, но получил только радиограмму, а потому, продолжая выполнять директиву Власова, пошел на восток, то есть к своему трагическому концу.
