В Швейцарии первая публикация появилась 19 декабря в «Нойе цюрхер цайтунг»; первую нормальную статью опубликовали в голландской «Ньюве Роттердамише курант» 19 ноября с комментарием Лоренца. После этого все немного одумались, и «Таймс» предложила Эйнштейну самому написать статью. Ее напечатали 28 ноября: он выражал благодарность английским ученым, и там же была известная острота: «Сейчас меня в Германии называют „немецким ученым“, а в Англии я представлен как „швейцарский еврей“. Но если бы меня ругали, то произошло бы обратное: я оказался бы „швейцарским евреем“ для немцев и „немецким ученым“ для англичан». В Германии первой была статья Эрвина Фрейндлиха в «Воссише цайтунг» 30 ноября; 14 декабря «Берлинер иллюстрирте цайтунг» поместила фотографию Эйнштейна на первой полосе с заголовком: «Новый гигант мировой истории». В общем, понеслось; неизвестно кем придуманных «12 мудрецов» превратили в «12 апостолов», открытие — в какое-то «сакральное знание»… Газеты раскупались, и журналисты были в восторге.
В том же месяце Эйнштейну присвоили почетную степень доктора… медицины от университета Ростока (то была его единственная степень, полученная в Германии); указом министра ему подняли зарплату до 18 тысяч марок. С ним хотели советоваться по всем вопросам и 30 ноября даже пригласили на встречу специалистов по экономике — вдруг он и тут совершит какое-нибудь чудо?
Культ разрастался, жил своей жизнью. Филипп Франк описал, как проходили публичные лекции Эйнштейна в 1920-е годы: «Когда в те времена иностранцы прибывали в Берлин и хотели осмотреть все достопримечательности… то часто в этот список они включали и живую достопримечательность Берлина, о которой они так много читали в своих газетах, знаменитого Эйнштейна. Причем зачастую многие даже не знали определенно, физик ли он, математик, философ, мечтатель или кто-то еще. Знали только, что он говорит о вселенной такие вещи, каких не говорил никто другой до него. На его лекциях можно было увидеть богатых американских и английских дам в дорогих мехах, которые рассматривали его в театральные бинокли и нередко заполняли большую часть зала. Обычно Эйнштейн говорил: „Теперь я хочу сделать небольшой перерыв, чтобы все, кого не интересует дальнейшее, могли удалиться“. После этого часто оставались лишь восемь-десять студентов».
Каковы причины «культа»? Леопольд Инфельд: «Это произошло после окончания первой мировой войны. Людям опротивели ненависть, убийства и международные интриги. Окопы, бомбы, убийства оставили горький привкус. Книг о войне не покупали и не читали. Каждый ждал эры мира и хотел забыть о войне. А это явление способно было захватить человеческую фантазию. С земли, покрытой могилами, взоры устремлялись к небу, усеянному звездами. Абстрактная мысль уводила человека вдаль от горестей повседневной жизни. Мистерия затмения Солнца и сила человеческого разума, романтическая декорация, несколько минут темноты, а затем картина изгибающихся лучей — все так отличалось от угнетающей действительности».
Пайс: «…как сама теория Эйнштейна, так и умение газетчиков подать товар лицом были необходимым, но недостаточным условием создания легенды. Сравните, к примеру, „случай Эйнштейна“ с другим крупным открытием в физике, которое произвело сенсацию во всем мире благодаря прессе. Я говорю о Рентгене и лучах, открытых им в 1895 году. Тогда в центре внимания было само открытие, а отнюдь не личность ученого… Причина уникального положения Эйнштейна имеет глубокие корни и, на мой взгляд несомненно, связана со звездами и с языком. Вдруг появляется новая фигура, „внезапно прославившийся доктор Эйнштейн“. Он несет откровение о новом строении Вселенной. Он — новый Моисей, сошедший с горы, чтобы установить свой закон; он — новый Иисус, которому подвластно движение небесных тел. Он говорит на непонятном языке, но волхвы уверяют, что звезды подтверждают его правоту… В нем воплощены два сокровенных желания человека — знать и верить, не зная. Драматический эффект его появления усиливается (хотя мне этот фактор кажется второстепенным) и совпадением, вызванным войной… когда пали империи, будущее представлялось как в тумане. А новый человек, появившийся в это время, олицетворяет силу и порядок. Он — богоравный человек XX века».
Личность Эйнштейна тоже помогла: колоритная фигура, на скрипке играет, странно одевается, красавец; его описывали как вдохновенного ученого-музыканта с разметавшимися кудрями. Каким он был на самом деле? Врач Рудольф Эрнан, приятель Эйнштейна, описал его так: «О его глазах ангела, в которых во время смеха появлялись чертики, о взгляде на окружающее без всякой задней мысли, — об этом знают многие современники. Меньше знают о его физическом состоянии. Эйнштейн был выше среднего роста, с белой кожей и крепкой мускулатурой…» А вот мнение швейцарского художника Макса Пикарда: «Эйнштейн выглядит как старомодный, солидный сапожник или часовых дел мастер из маленького городка, который, наверно, ловит по воскресеньям бабочек…» Сам он описал себя 30 сентября 1920 года восьмилетней племяннице Элизабет Ней: «Позволь рассказать тебе, как он выглядит: бледное лицо, длинные волосы, небольшое пока что брюшко. Вдобавок неуклюжая походка, сигара во рту — если случается достать сигару — и перо в кармане или в руке. Но у него нет ни кривых ног, ни бородавок, и потому он вполне красив, тем более что руки у него не волосатые, как это часто бывает у уродливых людей…»
Одевался он обычно в коричневую кожаную куртку, подарок Эльзы, и купленные ею же свитера; «в люди» выходил в приличном костюме, но дома работал в старых штанах и туфлях на босу ногу. Все это подхватывали репортеры — ах, ах, великий человек дома ходит без носков… Рождались анекдоты о его рассеянности, о его остроумии: «Однажды Эйнштейн в задумчивости шел по улице и встретил приятеля. Он пригласил его к себе домой: „Приходите вечером, у меня будет профессор Стимсон“. Приятель удивился: „Но я ведь и есть Стимсон!“ Эйнштейн возразил: „Это не важно — все равно приходите“». «Эйнштейн был однажды в гостях, а на улице начался дождь. Когда он собрался уходить, ему предложили шляпу, он отказался: „Я знал, что будет дождь, и потому специально не взял шляпу. Ведь очевидно, что шляпа будет сохнуть намного дольше, чем волосы“». «Однажды Эйнштейн делал доклад на конференции. Потом его спросили, какой из моментов конференции оказался для него самым трудным. Эйнштейн ответил: „Самая большая трудность заключалась в том, чтобы разбудить аудиторию, заснувшую после выступления председателя, представлявшего меня слушателям“».
В его честь называли сигары, котят, младенцев, механические приборы. Его расспрашивали, что он ест, какие книги любит, какую музыку. Тут, увы, он оказался консерватором. Пайс: «В 20-е годы Эйнштейн однажды сказал: „Я не люблю ни новую одежду, ни новую еду. И мне не хотелось бы учить новые языки“». О музыкальных вкусах его мы уже говорили — они с тех пор не изменились. Книги: Сервантес, Гейне, Анатоль Франс, Бальзак, Диккенс, Толстой и, что уже странно, Достоевский. Эйнштейн неоднократно разным людям говорил, что обожает «Братьев Карамазовых», — интересно, что его там привлекало, в этих «надрывах» и истериках? В живописи любил старых мастеров — Джотто, Фра Анджелико, Рембрандта; по словам Марго, изредка проявлял слабый интерес к Пикассо.
Как любую знаменитость, его забрасывали письмами, большей частью дурацкими. Кузнецов: «Письма очень досаждали Эйнштейну, несмотря на созданный Эльзой фильтр. В 1920 году Эйнштейн жаловался: „Никогда я не был силен в слове ‘нет’. Теперь, когда газетные статьи и письма непрерывно спрашивают, приглашают и требуют, мне снится по ночам, что я поджариваюсь в аду и наш почтальон превратился в черта, который орет на меня и бросает мне в голову новые связки писем за то, что я не ответил на старые. Прибавьте к этому болезнь моей матери и наступивший для меня ‘период величия’, т. е. множество бесцельных заседаний. В целом я стал простой вязанкой самых убогих рефлекторных движений“». Цангеру, 29 декабря: «Слава делает меня все глупее и глупее, что, впрочем, вполне обычно. Существует громадный разрыв между тем, что человек собою представляет, и тем, что другие думают о нем или, по крайней мере, говорят вслух». Максу Борну, 9 сентября 1920 года: «Как с человеком из мифа, который превращал все, чего касался, в золото, у меня все превращается в газетную шумиху». Марселю Гроссману, 12 сентября: «Каждый кучер и каждый официант рассуждает о том, верна ли теория относительности». Из интервью 1921 года голландской газете: «Мне кажется несправедливостью и дурновкусием выбрать несколько человек для безграничного восхищения, приписывая им сверхчеловеческие черты ума и характера. Это происходит со мной, и контраст между популярными суждениями обо мне и моими реальными достижениями просто громаден». Еще в 1916 году на встречу с ним напросился Александр Мошковский, автор биографий, не отличавшихся объективностью, и книги «1000 лучших еврейских анекдотов». Тогда Эйнштейн дал Мошковскому серию интервью, а теперь тот готовил книгу «Беседы с Эйнштейном».
