Дюма в сентябре ездил на охоту, работал над мемуарами, отредактировал комедию Поля Бокажа и Октава Фейе «Ромул», пристроить не удалось, осенью в Париже писал с Маке «Олимпию», а в одиночку продолжение «Анжа Питу» — «Графиню де Шарни». Газеты отказались от ее публикации — тогда заключил договор на книжное издание с «Кадо» и брюссельским издательством «Мелин». Можно сказать, что его соавтором был Мишле — в основном на его работе Дюма базировался, прибегая к прямому цитированию: «Рядом с этим гигантом мы чувствуем свое бессилие и, как Дантон, призываем на помощь силу». Мишле писал: «Все правительства Европы в течение 50 лет твердят, что Франция, созданная революцией, составляющей славу и веру французского народа, была не чем иным, как беспорядком, бессмыслицей, чистым отрицанием» и революцию реабилитировал, правда, до определенного момента — его героем был Дантон, и Дюма, до прочтения Мишле числивший Дантона наравне с Робеспьером, тоже им увлекся.
Продолжением «Анжа Питу» «Графиню де Шарни» можно назвать лишь условно. Любовные истории написаны наспех, чтобы отделаться, к персонажам автор потерял интерес (Питу женился, злосчастной Андре отрубили голову, Жильбер сбежал). Дюма все больше клонился, по его выражению, от исторического романиста к романическому историку («Великий и светлый день четырнадцатого июля; мрачные и угрожающие ночи пятого — шестого октября; кровавая гроза на Марсовом поле… ужасная победа десятого августа, омерзительные воспоминания о втором — третьем сентября! Все ли я о вас сказал? Правильно ли изложил? Не допустил ли сознательной лжи? Не пытался ли о чем-нибудь умолчать или что-нибудь оклеветать?») и, как в диссертации, указывал источники, подобранные уравновешенно: «История французской революции» Блана — слева, «История Французской революции» Бертрана Мольвиля — справа, «История Революции» Тьера — от центра; мемуары: историка Жана Лакретеля; молочного брата Марии Антуанетты Йозефа Вебера; генерала Франсуа Буйе (а его записки Дюма сверял с мемуарами его адъютанта Франсуа Гогела); троих телохранителей Людовика XVI (на одного полагаться нельзя) и еще множество опубликованных и архивных документов: газетные статьи, записки графа Оноре де Мирабо… Он и Дантон — главные герои романа; Дюма как бы проверяет — были ли люди, которые могли завершить революцию по-хорошему, без террора, а если были, то что им помешало?
Мирабо — один из самых знаменитых ораторов Франции; бурная молодость, обращение в политику; автор Декларации прав человека, он был либералом-монархистом: королю надо освободиться от влияния попов, помириться с народом и править по-доброму, и все будет хорошо. Увы, он любил деньги и постоянно обвинялся во взятках; он предлагал Лафайету объединиться для спасения короля, но тот, «человек исключительной порядочности, но весьма ограниченный, презирал Мирабо и не понимал, насколько тот гениален». В апреле 1790 года королева согласилась принять услуги Мирабо — за плату. Он предложил провести 14 июля праздник Федерации: съедутся провинциалы, король к ним выйдет и «из этого непривычного, необычного, неслыханного свидания монарха с народом родится священный союз, которого не поколеблет никакая интрига. Гениальным людям бывает подчас свойственна та возвышенная глупость, которая дает право последним политическим ничтожествам будущего насмехаться над их памятью».
Мирабо никого не успел спасти. Он умер 2 апреля 1791 года. Хоронил его весь Париж. «Все чувствовали, что с собой он унес то, чего отныне будет недоставать Собранию: миротворческий дух, не затухавший даже посреди борьбы…» Его захоронили в Пантеоне, но в 1792 году, когда нашли доказательства полученных от короля взяток, прах перенесли на кладбище казненных в предместье Сен-Марсо, а на его место водрузили тело Марата. Мишле его защищал: «Была ли коррупция? Да. — Было ли предательство? Нет». Дюма потребовал от нации одуматься и оказать Мирабо если не почести, то уважение. (При его жизни этого не сделали; в 1889 году захотели, да не нашли останков. Марат же к тому времени давно был сброшен в сточную канаву.) Без Мирабо все пошло прахом, король попытался сбежать… Это лишь начало — «Графиня де Шарни» невероятно объемная, и работа над ней шла годами.
Той же осенью Дюма написал набросок, найденный в 1990 году Дэниелем Циммерманом, «Жак-простак» — свод попыток «голых полутрупов» бороться за свои права. «Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай. Речь о французском народе. В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. А между тем в это время он повсюду, и по нему ходят ногами…» А президент 4 ноября снова предложил палате пересмотреть конституцию — незадолго до этого он разогнал правительство и набрал новое из своих родственников и военных — и получил отказ… 19 ноября начался апелляционный суд по банкротству Исторического театра: адвокат Дюма утверждал, что тот не может нести юридической ответственности, 24 актера, сменив гнев на милость, подписали письмо в его защиту. Сделали с Маке третью положенную за год пьесу, «Вампир» по мотивам рассказа Нодье и пьесы Полидори, взял ее «Амбигю», премьера назначена на 20 декабря, а с 16-го в «Прессе» появятся «Мои мемуары», и сразу же Леви начнет издавать их книжками — жить можно…
Вечером 1 декабря в президентском дворце объявлен прием, мероприятие солидное, город наводнен войсками — 70 тысяч пехоты, 100 артиллерийских расчетов. Закрыли типографии и редакции газет, кафе, общественные конюшни, оружейные магазины — все ради безопасности… Проснувшись 2 декабря, парижане увидели расклеенные объявления: парламент распущен, президент восстанавливает всеобщее избирательное право и назначает референдум, в городе чрезвычайное положение. Журналисты ткнулись в редакции — они закрыты. Побежали искать депутатов — нет депутатов: ночью за ними пришли, 50 самых опасных, включая Кавеньяка и Тьера, в тюрьме. 217 депутатов, оставшихся на воле, собрались в мэрии Первого округа, среди них доктор Биксио, Одийон Барро; проголосовали за арест президента, не успели составить бумажку, как пришли солдаты, и все депутаты отправились в тюрьму.
Луи Наполеон с охраной проехал по центру: все спокойно, на бульварах небольшая толпа кричит «ура», есть и иные, но мало — студентишки… Дома у Гюго собрались еще 60 депутатов, написали прокламацию, призывающую горожан к оружию, отправили гонцов в предместье Сент-Антуан, где в каждую революцию шли баррикадные бои. Дюма — Пьеру Бокажу, 3 декабря: «Сегодня, в 6 часов, 25 000 были обещаны тому, кто арестует или убьет Виктора Гюго. Вы знаете, где он: передайте — пусть ни под каким видом не выходит из дома!» Но тот вышел и с двумя-тремя депутатами побывал на окраинах, пытаясь побудить рабочих строить баррикады, — в основном безуспешно. Вечером 3 декабря военный министр Сент-Арно приказал расстреливать каждого, кто будет замечен на баррикаде; трех студентов, расклеивавших листовки, полиция застрелила, трупы бросили в Сену…
В ночь на 4 декабря 30 тысяч солдат заняли бульвары, но все же днем горожане туда пошли: по разным источникам, от пятисот до пяти тысяч человек, никакого «народа», один «креативный класс», кричали: «Да здравствует Конституция!», как обычно кто-то в кого-то кинул камень, солдаты открыли огонь, убито, по разным источникам, от нескольких десятков до нескольких сотен безоружных студентов и клерков. Малочисленные баррикады расстреляли. К вечеру все было кончено. Убит на баррикаде был, в частности, депутат-республиканец Боден — запомним это имя. Арестованы 27 тысяч человек, из них шесть с половиной тысяч распоряжением президента освобождены (Барро и Биксио в том числе), остальные отданы под суд (и приговорены в основном к ссылке). Гюго бежал в Брюссель. Дюма 10 декабря уехал туда же, поручив Хиршлеру, бывшему секретарю Исторического театра, общаться с кредиторами. Причиной его отъезда считают не политику, а угрозу долговой тюрьмы: на следующий день после бегства апелляционный суд подтвердил решение о банкротстве. Сын уехал с ним, 12 декабря писал знакомой: «Отец проиграл процесс, и ему придется, возможно, выложить из своего кармана 200 тысяч, так что, пока это дело не уладится, ему лучше находиться подальше от Парижа…» Дюма уже давно не участвовал в политике, ничто не грозило ему. Но тошно, наверное, было…
