Когда 10 мая 1871 года заключили мир ценой Эльзаса и Лотарингии и пятимиллиардной контрибуции, Париж восстал. Одним из участников Парижской коммуны был Анри Бауэр, сын Дюма, которого тот не признал, не воспитывал и, быть может, даже не видел. Он учился на юридическом факультете, был политактивистом, незадолго до краха империи сидел в тюрьме, после подавления коммуны был опять арестован и сослан в Новую Каледонию. Президент Греви его помиловал, с 1878 года он жил во Франции, стал журналистом, критиком. «Весь Париж» его знал, его описывали как «красивого гиганта с гривой кудрей», вспыльчивого, добродушного, обожавшего молодежь; либерал до мозга костей, он бился за права обиженных — женщин, гомосексуалов, евреев, негров; пацифист по убеждениям, всегда был готов схватиться за оружие. Он умер в 1915 году при самом прогрессивном президенте до Второй мировой войны — Анри Пуанкаре. У него было два сына, один — Жерар Бауэр (1888–1967) — стал писателем, членом Гонкуровской академии, лауреатом всевозможных премий. Гены не пропадают зря…
Судьба главной героини Дюма — Республики — складывалась непросто. Монархисты в парламенте давили, в 1873 году Тьер подал в отставку, рассчитывая, что ее не примут, но просчитался. Сменивший его маршал Мак-Магон готовил почву для монархии, отовсюду изгонял республиканцев, поощрял духовенство, но монархисты не смогли столковаться о кандидатуре нового короля, и в 1875 году парламент большинством (всего в один голос) принял конституцию, утверждавшую республику. В 1876 году на первых выборах после империи неожиданно для власти победили умеренные республиканцы (Тьер был избран, ждали его нового возвышения, но он умер); Мак-Магон дважды разгонял нижнюю палату, пытался совершить переворот, возмущенные горожане не позволили. В 1879 году президентом стал республиканец Греви, при котором приняли законы об обязательном светском обучении, отмене цензуры, избрании мэров небольших городов. Оказалось, что так жить совсем не страшно, и о монархии стали забывать. Потом было много всякого — плохие и очень плохие президенты, скандалы, покушения, коррупция, позор Виши — но тиранической власти одного человека, который правит, пока его не свергнут, больше никогда не было…
В 1872 году прах Дюма перезахоронили в Вилле-Котре; Гюго в те дни писал его сыну: «Александр Дюма из тех людей, которых можно назвать сеятелями культуры; он оздоровляет и укрепляет дух необъяснимым, веселым и сильным светом; он оплодотворяет души и умы; он рождает потребность в чтении, он взрыхляет человеческую почву и засевает ее…» В 1883 году ему поставили памятник на площади Мальзерб (ныне Катру) по проекту Гюстава Доре: Дюма сидит на горе книг, у подножия — д’Артаньян и трое молодых людей с книгами. В 1906 году там же поставили памятник Дюма-сыну, а в 1913-м — Дюма-деду. Последний фашисты снесли, но в 2009 году его восстановили, а копию установили, как хотел Дюма-отец, на Гаити. В 2002 году Жак Ширак издал указ о переносе праха Дюма в Пантеон, в одну крипту с Гюго и Золя. Мишель Леви посмертно опубликовал «Сотворение и искупление», издательство Калман-Леви выпустило академическое собрание сочинений, но работы Дюма продолжают находить — процесс, вероятно, бесконечный. Кредиторы продолжали его преследовать и мертвого, предъявляя иски аж до 1934 года… Но что же он сам, что было с ним осенью 1870 года?
Об этом не известно почти ничего. Моруа: «Вскоре больной почти перестал говорить. Он не страдал, он чувствовал, что его любят, и больше ничего не желал». Господи, откуда нам знать, чего он желал?! Дюма-сын рассказал о последних днях отца (в основном в письмах к Ферри и Жорж Санд), но доверять ему следует осторожно. По его словам, отец много спал, иногда играл с внучками, если разговаривал, то о прошлом, навещал его Монини, директор местной гимназии; был слаб, но умиротворен. Из письма художнику Шарлю Маршалю: «…он совершенно не страдал… Разум, даже остроумие не изменили ему до конца. Он высказал много интересных мыслей… Однажды, поиграв с детьми в домино, он сказал: „Надо бы что-нибудь давать детям, когда они приходят играть со мной, — ведь это им очень скучно“. Живущая у нас русская горничная преисполнилась нежности к этому тяжелому больному, неизменно улыбчивому и доброму, который был беспомощен, как ребенок… Отец отдыхал на лоне природы и в лоне семьи, видя перед собой безбрежное море и безбрежное небо, а вокруг себя — детей… Наконец-то он чувствовал себя счастливым в этой покойной и уютной обстановке, которая столь редко встречалась ему в его рассеянной и расточительной кочевой жизни, что он наслаждался ею всем своим существом… Всякий день он находил веселые или трогательные слова…» О дне смерти: «…мой отец скончался, вернее — уснул, так как он совершенно не страдал. В прошлый понедельник, днем, ему захотелось лечь; с этого дня он больше не хотел, а с четверга уже не мог вставать. Он почти беспрерывно спал. Однако когда мы обращались к нему, он отвечал ясно, приветливо улыбаясь. Но с субботы отец стал молчалив и безразличен. С этого времени он всего один-единственный раз проснулся, все с тою же знакомой Вам улыбкой, которая ни на секунду не покидала его. Только смерть могла стереть с его губ эту улыбку». И, разумеется, больной перед смертью изъявил желание исповедаться — правда, когда священник пришел, он был без сознания.
Этими трогательными рассказами младший Дюма хотел опровергнуть слухи о сифилисе (для которых сам дал повод) и о том, что у отца было «размягчение мозга». Но Мелани Вальдор он писал иначе: «Мой отец и больше и меньше болен, чем говорят, его тело выздоравливает, но разум в потемках; лишь на мгновения из этого сплошного облака появляется сияющая звезда, какой он был прежде. Жизнь для него лишь механическая функция; он не страдает, не понимает своего состояния, он счастлив и весел. Все его развлекает, ничто его не интересует. Он узнает людей, но сразу же их забывает. Ничто не задерживается больше в этом мозгу. Где был гранит, теперь только песок…»
Это больше похоже на правду и укладывается в картину ишемического инсульта с поражением правого полушария, при котором возможна эйфория и частично сохранены сознание и речь; такой больной живет, не вполне отдавая себе отчет, где и когда, лучше помнит давние события, чем недавние. Так в чем мы подозреваем Дюма-сына? Что он на самом деле морил отца голодом и держал в подвале? Боже упаси! Но все же есть сомнения в том, что больной был так уж безмятежно счастлив и ничем не интересовался. Больных (хоть чем) в те времена запрещалось «волновать», поэтому сын не только не передавал отцу писем, но и не упоминал о них. Микаэле: «Мадемуазель! Я получил те три письма, которые Вы написали моему отцу и которых я не мог ему передать, поскольку Вы говорите там о его болезни, а мы (елико возможно) скрываем от него, что он болен. То ласковое имя, каким Вы его называете, доказывает, что Вы любите его со всей силой, на какую способен человек в Вашем возрасте, и что он был привязан к Вам. Впрочем, мне кажется, что я несколько раз видел Вас у него, когда Вы были совсем маленькой… Я взял на себя труд сообщить Вам о его состоянии, так как сам он не в силах этого сделать. Он был крайне тяжело болен. Теперь ему немного лучше… Если он поправится настолько, что сможет читать присылаемые ему письма, я Вас извещу об этом…» Из этих же соображений ему не говорили о том, что кругом происходит.
Возможно, он ничем и не интересовался. Но если его сознание было частично сохранено, возможно и другое: порой плакал от бессилия, от того, что не увидит ее — Республику; возможно, спрашивал сына: как там, что делает Гамбетта, куда девался Луи Наполеон? Умирающий Уэллс засыпал посреди разговора, не узнавал знакомых, но писал запрос Нюрнбергскому трибуналу: был ли Троцкий немецким шпионом, как утверждали в СССР? Умирающий, полубезумный Хемингуэй планировал встретиться с Кеннеди — подсказать, как обустроить Америку; интерес к тому, что волновало этих людей всю жизнь, не мог исчезнуть, пока сознание в них теплилось. Возможно, младший Дюма, монархист до мозга костей (Верещагин: «К идеям изменения социального строя Дюма [сын] относился крайне нетерпимо и прямо говорил, что заряженный револьвер в кармане — единственный ответ на все подобные затеи…»), предпочел умолчать о разговорах (спорах?) на политические темы, если они и были. Нам этого не узнать. О внутреннем мире умирающих стариков почти никогда ничего не известно, и мы пишем о их последних днях и даже годах скороговоркой — «В ночь с 27 на 28 июня 1878 года у Гюго происходит кровоизлияние в мозг, от которого он оправился, хотя уже после этого практически не писал ничего нового», — а этот мир мог быть так же сложен и неистов, как и в молодости, просто выразить свои чувства сил уже не было.
