Но катастрофа была не только личная: «За четырнадцать лет, в течение которых я имел честь знать его, я не раз просил у него милостыни для бедных, свободы для узников, жизни для осужденных на смерть, и он не отказал…» Фердинанда парижане любили — как когда-то его отца. «Бедный принц! Какую иллюзию он создал! Он примирил нас с королевской властью». Некому больше стать добрым королем. Только что, 9 июля, консерваторы победили на выборах. Все кончено, никто никогда не спасет Францию… Много лет Дюма не мог понять, как Провидение допустило гибель Фердинанда, но наконец нашел ответ («Джентльмены Сьерры», 1849): «Провидение повелело, чтобы монархии клонились к распаду; в бронзовой книге судеб оно заранее начертало дату установления будущей республики… И вот Провидение встречает препятствие для своих целей: популярность принца-солдата, принца-поэта, принца-артиста; Провидение устранило препятствие, и, таким образом, в определенный день между рухнувшим троном и рождающейся республикой не обнаружилось ничего, кроме пустоты».
Долго, мучительно надеялись — вдруг ошибка? Наконец французский посол подтвердил. Отпевание 3 августа в Нотр-Дам, 4-го похороны в семейной усыпальнице в Дре. Александр с трудом достал билет на пароход. Успел. Город в трауре. «Я никогда не видел улицы Парижа такими печальными. Для меня каждый знак боли был нов и громко кричал мне о моей боли. Эти увядшие флаги, Нотр-Дам, похожий на большой гроб, схоронивший в себе нашу общую надежду… парижане уже неделю видели весь этот спектакль, но я-то видел его впервые…» Гроб закрытый, ему даже подойти не позволили, новый приступ боли, зависть к тем, кто был рядом — «они могли взять прядь его волос, лоскут рубашки!..» — уж лучше видеть процесс умирания, чем так: оставить друга живым и здоровым — и вдруг… (Потом знакомый врач отдал ему платок, который подкладывали умирающему под голову; говорил, что стало легче, хранил всю жизнь.) В Дре поехал с товарищами Фердинанда по лицею. Пришел в семейную часовню — как его там приняли, неясно. В «Новых мемуарах» писал, что король к нему подошел и утешал. А в «Истории моих животных» — что его чуть не прогнали. Обратно пароходом через Геную, попутчик — драматург Адольф Эннери, за два дня сочинили комедию «Галифакс» из английской истории. А как же горе? Но для писателя единственный способ утешиться — писать… Во Флоренции он за несколько недель написал заключительные главы «Виллы Пальмиери» — излил всю свою тоску. «Почему я пишу это, о чем я говорю это? я не знаю. Поэт — колокол; когда ему наносят удар, он издает звук; каждый раз, когда боль его ударяет, он изливает жалобу…»
Нужны пьесы, писать в одиночку, видимо, не было сил и желания. (Возможно, к этому периоду относится незавершенная пьеса «Конец Мюрата».) С Нервалем нехорошо расстались, к тому же у него несчастье: умерла Женни Колон, и «бедный Жерар обезумел…». Обратился к старым друзьям, Адольфу Левену
[15] и Брунсвику, написали комедии «Свадьба с барабанщиком» и «Барышни из Сен-Сира», все на исторические сюжеты, надо пристраивать. В сентябре, окончательно расставшись с женой, он вернулся в Париж и поселился в отеле на улице Ришелье. «Галифакс» и «Свадьбу» взял театр «Варьете», «Соблазнителя и мужа» — театр «Забавные развлечения», имя Дюма на афишах не значилось. 1 октября ездил в Вилле-Котре на открытие охотничьего сезона. За «Французскую армию», заказанную Фердинандом, продолжали платить, но он не мог ею заниматься — больно и бессмысленно. Но, несмотря на горе, производительность была как у машины: «Корриколо», «Сильвандир», новелла о Вилле-Котре «Бернар» (опубликована в «Прессе» в 1842-м), исторические очерки — «Приключения Лидерика», «Хроника короля Пипина», «Хроника Карла Великого»; опубликованы в 1842 году издательством «Дюмон», в 1867-м вошли в сборник «Железные люди». Просто перелагать источники ему надоело, и он, как замечает Э. М. Драйтова, местами переходил на пародию, в частности на Огюстена Тьери, делавшего упор на «местный колорит», а в «Карле Великом» откровенно веселился, сделав персонажем самого Сатану: «Он хотел бы разнести по камням весь этот ненавистный собор! Он долго кружил над землей, раздумывая, как это сделать, как вдруг приметил на берегах Голландии одну из огромных дюн, нанесенных океанским приливом песчинка за песчинкой с первого дня сотворения мира… кинувшись на самую высокую дюну со стремительностью морской птицы, он закинул ее себе на плечо; теперь дюна мешала ему лететь, и тогда он пошел пешком по дороге в Ахен. Однако это путешествие оказалось долгим и утомительным. Дюна, уложенная на плечо, съехала и стала напоминать огромную переметную суму, одна половина которой висела спереди, другая за спиной. Та половина, что болталась впереди, загораживала дорогу, и Сатана каждую минуту был вынужден справляться, правильно ли он идет…» История вообще ему наскучила? Нет: он искал способ писать о ней и нашел новый идеал; в том же году он сказал одному историку: «Ваше имя могло бы стоять на всех моих книгах…»
Жюль Мишле (1798–1874) происходил из бедной семьи, окончил университет, преподавал историю и философию в коллеже Сен-Барбе, издал труд «Введение во всеобщую историю», после революции 1830 года заведовал историческим отделом в национальном архиве и с 1831-го по 1843-й опубликовал шесть томов «Истории Франции» (завершит работу в 1867-м). Его коллега Тэн назвал его «не историком, но одним из величайших поэтов Франции», многие считали его легковесным и необъективным: Мишле не стеснялся жалеть, чувствовать, плакать, сопереживал жертве, ненавидел гонителя. В недобросовестности, однако, обвинить его нельзя: архивист, он считал невозможным писать только по опубликованным источникам, раскапывал малоизвестные мемуары, судебные протоколы, переписку частных лиц; о Тьере и Гизо говорил, что они «рассказывали факты, но не искали законов, которые ими управляют», от Тьери его отличала склонность к «осовремениванию» истории, сутью исторического процесса он считал стремление к свободе, его движущей силой — «народ», в который включал и «креативный класс», и крестьян с рабочими (советские историки его ругали за «бесклассовый подход»). Дюма за год до смерти писал: «Существует два способа писать историю. Первый — ad narratum, чтобы рассказать, — как это делает г-н Тьер. Другой — ad probandum, чтобы доказать, — как это делает Мишле». Тьер берет официальные источники, «иными словами, описания событий, сделанные их участниками и, следовательно, ими искаженные, чтобы самим предстать в наиболее выгодном свете. Так, например, история, написанная ad narratum, скажет: объединение Италии стало возможно благодаря содействию, оказанному Наполеоном III». У Мишле же «факты выстраиваются в хронологическом порядке, а затем он ищет в мемуарах современников побудительные причины и следствия этих событий». Ищет и находит, что объединение Италии, напротив, «произошло вопреки воле Наполеона III, который принял как случившийся факт захват Сицилии, но пытался помешать Гарибальди пересечь Мессинский пролив». Так попытается писать и Дюма: его исторические труды после 1842 года основаны не только на книгах, но и на самостоятельных разысканиях в архивах Парижа и всех городов и стран, где происходили описываемые события.
Популярная газета «Большой город» не печатала ничего серьезно-исторического, но охотно брала статьи «с историей» на занимательные темы. Дюма дал туда очерк об истории и современной практике проституции — «Девки, лоретки и куртизанки», написанный на основе работы врача Парена-Дюшатле: из Дюшатле взял цифры, из истории — истории. Описал женщин с жалостью (работа монотонна и скучна), куртизанок древности с восхищением, мужчин с насмешкой. Там же опубликовал очерк «Змеи»: змеиная мифология, естествознание, смешные и страшные рассказы людей, сталкивавшихся со змеиным характером. «Соблазнителя и мужа» поставили 5 ноября без успеха, «Галифакс» 2 декабря — так, средненько. Почему Дюма перестал быть успешным драматургом?
