Будь Дюма американцем, его роман вызвал бы куда больше претензий, чем «Гекльберри Финн». Откуда такое пренебрежительное отношение к «своим»? Хотя какие они ему «свои»? Он француз, в колониях не жил, рабом не был. У его родителей и у него самого было несколько слуг-негров: милые бездельники. Кроме того, он читал ужасные подробности о восстании на Гаити… Ну, стали там независимыми от белых. А толку? Перевороты и диктатуры. Хуже того, в 1822 году Гаити захватил соседнюю, тоже только что освободившуюся страну, республику Сан-Доминго, и каждый второй объявлял себя императором, и были жестокость и бестолковость…
Зимой пристроить «Жоржа» не удалось, «Сильвандир» — тоже; не завершив их, он начал другие работы. Комедия «Школа принцев» с Луи Лефевром. Мистический роман «Альбина» (позднее переименован в «Замок Эпштейнов»), основанный на немецких легендах, никакой политики, никаких негров, «Парижское обозрение» печатало его с 4 июня по 16 июля 1843 года, туда же взяли «Фернанду», роман о куртизанке, перевоспитавшейся под влиянием любви (как считают литературоведы, переделка романа Ипполита Оже «Олимпия», но это вряд ли: так нагло у знакомых никто сюжетов не крал, скорее просто похоже). «Алхимика XIX века», беллетризованную биографию химика и композитора де Руоза, к чьим операм Дюма писал либретто, взяло издательство «Дюмон». «Сесиль, или Свадебное платье», сентиментальный роман с самоубийством, опубликовал журнал «Мода». «Жорж» вышел 1 апреля в «Дюмон», никого не заинтересовал, принес убытки. Зато Французский театр принял «Барышень из Сен-Сира». Молодой Ханс Кристиан Андерсен, в марте приехавший в Париж, наблюдал Дюма в тот период: «Жизнерадостного Александра Дюма я заставал обычно в постели, хотя бы было и далеко за полдень. У постели всегда стоял столик с письменными принадлежностями — он как раз писал новую драму. Однажды, когда я пришел к нему и застал его опять в таком же положении, он приветливо кивнул мне головой и сказал: „Посидите минутку — у меня как раз с визитом моя муза, но она сейчас уйдет!“ И он продолжал писать, громко разговаривая с самим собою. Наконец он воскликнул: „Vivat!“, выпрыгнул из постели и сказал: „Третий акт готов!“ …Однажды он целый вечер водил меня по театрам… Мы побывали в „Пале-Рояле“… а потом пошли по бульвару к театру „Порт-Сен-Мартен“. „Теперь можно заглянуть в царство коротких юбок! — сказал Дюма. — Зайти, что ли, туда?“ Мы зашли и очутились среди кулис и декораций, как будто попали в сказочное царство, где царили шум, гам, толкотня машинистов, хористов и танцовщиц. Дюма был моим путеводителем в этом закулисном лабиринте. На обратном пути домой нас остановил на бульваре какой-то юноша. „Это мой сын! — сказал Дюма. — Я обзавелся им, когда мне было 18 лет, теперь он в таких же летах, а у него еще нет сына!“».
Жизнерадостный, щебечет, скачет, шумит — мы так и привыкли представлять его… А ведь была обида из-за «Жоржа», в которого вложил душу, муки уязвленного честолюбия из-за академии, да и измена жены, если судить по «Сильвандир», оставила занозу. Нет, не всегда он был так жизнерадостен — помните, только входя в славу, жаловался, что жизнь мучительна, он одинок, все его терзают… Повзрослев, стал спокойнее? Или притворялся, нарочно разыгрывал шута, скрывая раненое сердце? Но вряд ли можно притворяться постоянно — у «весельчака» Пушкина знавшие его отмечали частые мрачные состояния, у Дюма до последних лет жизни таких состояний никто не замечал. Ну, бывают такие счастливые характеры: в мыслях сплошные отрубленные головы, жалость, грусть, унижение, тоска, а расскажи ему анекдот или позови в театр — тотчас переключится, отвлечется. Но отчасти и притворялся, не желая посвящать посторонних в свои проблемы. У него ведь не было близких друзей, кроме Фердинанда и Нерваля, с которыми он мог делиться, а те не оставили воспоминаний о нем…
О страхе провала он Андерсену не сказал, а страх был — недаром накануне премьеры опять уехал во Флоренцию, взяв с собой новую работу — на основе рукописи Поля Мериса о скульпторе XVI века Бенвенуто Челлини и недавно вышедших мемуаров Челлини делал роман «Асканио»: крепко сбитое «мыло», как «Капитан Поль», и опять с мотивами «Монте-Кристо»: узнику сосед по камере оставляет наследство. Во Флоренции неприятная встреча: Леконт, не простивший Дюма его благодеяний (Флобер сравнивал этого типа с нищим из сказки, что садится людям на шею), по словам Дюма, требовал денег и получил отказ. Очевидцы рассказывали иначе: Леконт прогуливался с князем Дондуковым-Корсаковым (на которого Пушкин писал известную эпиграмму), при встрече с Дюма произошли обмен оскорблениями и пошлая драка, Дюма сказал Дондукову, что будет драться с ним, но не с Леконтом, князь отказался. 11 мая Дюма вызывали во французское посольство давать объяснения, после чего Леконта из Флоренции выслали; в письме знакомому, Фюльженсу Жирару, Леконт назвал Дюма «хвастливым и мерзким типом»: «Это мой враг, который всюду преследует меня с безумной ненавистью… я дал мерзкому негру пощечину».
В конце мая Дюма поехал в Париж через Марсель — поискать интересного в архиве, которым заведовал его знакомый писатель Жозеф Мери; там произошла очень типичная история. С великой актрисой Рашель (Элиза Рашель Фелис, 1821–1858) он был знаком с 1839 года, Андерсен рассказывал, как он водил его к ней за кулисы — не как к другим, а благоговейно. Она была в Марселе на гастролях с Французским театром, с ней ее любовник, дипломат граф Александр Валевский, у которого Дюма консультировался при работе над «Мадемуазель де Бель-Иль». Проводили время вчетвером (еще Мери), был некий вечер, когда ему показалось, что она с ним ласкова, и он вдруг решил, что любит, после ее отъезда слал письма: «Издалека я говорю Вам, что люблю; вблизи, быть может, я не осмелюсь это повторить»; «Люблю Вас как женщину, достойнейшую любви, а не как великую актрису…» Рашель ответила лишь через десять дней из Лиона: она не понимает, что в ее поведении дало повод к таким письмам: «Я знала, что с дураками надо взвешивать каждое слово. Я не понимала, что бывают умные люди, с которыми надо соблюдать те же предосторожности». Дюма написал Валевскому, что «принимает его победу», и все остались в прекрасных отношениях. Было ему по-настоящему больно от таких историй? Или как с гуся вода? Даже если вспышка чувства не была глубокой, мужское самолюбие не могло не страдать. И так каждый раз: «Он джентльмен, а я мулат…»
25 июля премьера «Барышень из Сен-Сира» во Французском театре, наконец-то шумный успех (ставили до 1892 года), но критики ругали. Сент-Бёв: «Пьеса живая, увлекательная, но ее портят незавершенность, небрежность и вульгарность… Читая Дюма, все время восклицаешь: „Какая жалость!“ Я начинаю думать, что мы ошибались на его счет: он из тех натур, которые никогда не достигли бы подлинных высот и вообще не способны к серьезному искусству. Нам кажется, что он разбрасывается и не реализует своих возможностей, тогда как на самом деле он их все пускает в ход и выигрывает еще и на том, что заставляет публику думать, будто он мог бы создать нечто лучшее, тогда как он на это совершенно не способен…» В марте 1843 года была основана газета о театре «Иллюстрация», ее сотрудник Филипп Бузони, специализировавшийся на Дюма, судил его строго, противопоставляя Скрибу: у того все просто и изящно, а у Дюма вульгарно, люди скачут из окон, лошади, собаки… Жанен написал злую рецензию, чуть не дошло до дуэли, Бюло примирил, мягко посоветовав Дюма «работать без спешки».
