«Африканский дневник» завершается сценами охоты. Но в следующих изданиях развита и другая сюжетная линия. У героя есть возлюбленная, юная африканка Дебба, живущая на ферме по соседству (в «Африканском дневнике» о ней упоминается: «Дебба, моя так называемая невеста»): стены ее комнатки оклеены снимками Папы из рекламных журналов, она обожает ездить с ним на автомобиле и трогать его ружье, он женится на ней (и заодно на ее сестре) по местному обряду и она беременеет. Когда вышла «Правда на рассвете», изыскатели начали дискуссии: было или нет? Родился ли у Папы черный ребенок? Смешно всерьез обсуждать подобные вещи применительно к беллетристике, да еще когда речь идет о Хемингуэе: разумеется, он эту девицу придумал…
Однако дневник Мэри свидетельствует, что девушка существовала, Хемингуэй возил ее в Найроби и покупал платья, а когда за покупками уехала жена, Дебба и ее подружки учинили разгром в супружеской хижине; Мэри якобы не возражала против черной наложницы, только при условии, что та обучится гигиене. 15 декабря Хемингуэй отправил письмо актрисе Слим Хейуорд, жене Лиланда Хейуорда, с которой немного флиртовал: кроме описания охоты, там есть слова о Деббе. «Я купил здесь двух хороших жен. Одна грубовата, но великолепна. Другая любит меня… Я сказал, что отправлю ребенка в школу, в самую лучшую школу, а если будет девочка — куплю ей приданое. <…> Мисс Мэри не возражает, потому что она старшая жена и повинуется и уважает меня». Харви Брейту, 3 января: «Нгуи и я влюблены в двух девушек из ближайшей деревни вакамба. <…> Обрил голову, так моей „невесте“ больше нравится. Ей нравится трогать все шрамы и рубцы у меня на голове. <…> Харви, африканские девушки, по крайней мере вакамба и масаи, действительно восхитительны, и вся эта чепуха о том, что они лишены чувства любви, — сплошное вранье. <…> Возможно, он [Нгуи] женится на моей девушке, потому что он и я — братья, так что это — хорошо. Но моя девушка хочет в Нью-Йорк, чтобы увидеть, как я убиваю доисторических птеродактилей, мамонтов и бронтозавров, которых она видела на картинках в „Лайф“». А Хотчнер рассказывает, что в Италии Хемингуэй сказал ему, будто «женился» на Деббе и ее 17-летней сестре, а в сентябре ожидает от какой-то из них ребенка. Так, значит, это правда?
Майкл Рейнольдс сказал, что применительно к Хемингуэю нельзя ставить вопрос — документ или выдумка; есть лишь разные степени выдумки. А сам Хемингуэй в той же «Правде на рассвете» писал: «В Африке вещи могут выглядеть правдой в первых рассветных лучах и ложью днем, и не стоит придавать им больше значения, чем прекрасному озеру, что мерещилось вам, когда встающее солнце освещало соляные равнины. Вы проходили в том месте утром и знаете, что никакого озера там нет. Но сейчас, в лучах рассветного солнца, оно существует, прекрасное и правдоподобное». И — еще прямее: «Ведь что такое на самом деле писатель, если не прирожденный лжец, который все выдумывает, исходя из собственных или чужих знаний? <…> Человек, который пишет роман или рассказ, — выдумщик ipso facto
[43]. Он создает правду, и это его единственное оправдание, поскольку вымысел его кажется правдоподобнее, чем все, что произошло на самом деле. Именно так можно отличить хорошего писателя от плохого. Однако если он пишет от первого лица и объявляет это художественным произведением, то критики попытаются доказать, что ничего подобного с ним не происходило. Это так же глупо, как утверждать, что Дефо никогда не был Робинзоном Крузо, а следовательно, и книга никуда не годится».
На 55-й день рождения правительство Кубы наградило Хемингуэя орденом Мануэля де Сеспедеса, высшим отличием для гражданских лиц: Батисту он уже тогда, по его словам, ненавидел, но фрондерство выразилось лишь в том, что он отказался явиться за наградой в президентский дворец и получил ее в яхт-клубе. Постепенно советы Мадинавелиты стали забываться, а Эррера не был требовательным: начались нарушения режима и, как следствие, проблемы с печенью, желудком, головные боли, бессонница. 1 сентября прилетел погостить Домингин, за ним явилась его подруга Ава Гарднер — застолья, веселье, работа оставлена. 28 октября от шведского посла по телефону узнал о Нобелевской премии. В усадьбу приехало телевидение, слетелись тучи корреспондентов. Заметка Марио Парахона из газеты «Эльмундо»: «Застенчивый, робкий, огромный Хемингуэй похож на большого ребенка. Широкая спина, румяные щеки и густая белая борода — он больше напоминает состарившегося моряка, чем великого художника. <…> Смущенная улыбка и лукавый блеск в глазах не мешают беседе. Происходит это благодаря умению Хемингуэя устранить дистанцию между журналистами и „великими людьми“».
Пресс-конференция была недолгой — хозяин быстро устал. «Начиная с завтрашнего дня я не смогу никого больше принимать, — сказал он. — Я должен вернуться к работе. Я не надеюсь, что проживу более пяти лет, и я должен торопиться». Папоров видел сюжет, показанный по гаванскому ТВ — виновник торжества говорил на ломаном испанском, очень смущался, — и убедился, что Хемингуэй был «человек робкий, большей частью, за исключением моментов нервного возбуждения, застенчивый, неуверенный в себе и во всем, более страдающий, чем получающий наслаждение от жизни».
Харви Брейт попросил Хемингуэя прокомментировать присуждение премии — тот сказал, что ему жаль, что премию не получили Марк Твен, Генри Джеймс и множество великих писателей, что есть и среди живых более достойные, чем он, — Бернард Беренсон или Карл Сэндберг, написавший биографию Линкольна, — но тем не менее он польщен, тронут и т. д. Вообще наградой он был и горд, и раздражен. По воспоминаниям Эрреры, «было что-то противоречивое, вызывающее сомнение в настойчивом возвращении Папы к разговорам о том, что всякие премии — это лишь бесплодная выдумка тех, кто их не имеет, что премии только приносят вред, и тем больший, чем они значительнее. „Премии только мешают. Ни один сукин сын, получивший Нобеля, не написал после этого ничего путного, что стоило бы читать“, — неустанно твердил нам Папа в те дни». Скрибнеру-младшему Хемингуэй жаловался, что «эта чертова штука» нарушает его распорядок, Роберту Мэннингу из «Тайм» сказал: «Мне не нужна премия, если из-за нее я не смогу писать свою книгу», Дорман-Смиту: «Деньги неплохие, пригодятся для уплаты налогов, а так это только дает всем сомнительное право бесцеремонно вмешиваться в твою личную жизнь», Хотчнеру рассказывал, что репортеры насильно вламываются в его дом. Из-за болезни он не поехал на вручение награды. 11 декабря в Стокгольме американский посол Джон Кэбот прочел написанную лауреатом речь и принял от его лица нобелевскую медаль, а тот передал ее в дар иконе Святой Девы Каридад в кубинском соборе Эль-Кобре.
Вместо поездки в Швецию супруги попытались выйти в море, но Хемингуэй не мог плавать: боли в спине, сыпь на лице и теле, повышенное давление. Вильяреаль, делавший ему ежедневный массаж, вспоминает валявшиеся повсюду груды таблеток секонала и других лекарств, упаковки витамина В, который его хозяин считал панацеей. «Он тогда много читал. А пил совсем мало. Он пил бы больше, но он был тогда еще очень дисциплинирован». Все первое полугодие 1955 года Хемингуэя мучили боли, бессонница, частичная слепота и глухота. Продолжалось нашествие репортеров, филологов и зевак — он чувствовал себя «как слон в зоопарке». Однако держался с визитерами дипломатично, учтиво, не раздражался — возможно, потому, что вел тогда практически трезвую жизнь и работал (над «Африканским дневником»). Литературовед Фрейзер Дрю вспоминал свой визит: говорили исключительно о литературе, в высшей степени интеллигентно, зашла речь о религии — хозяин сказал очень мягко, что «в какой-то степени остается католиком» и ходит к мессе, хотя «молиться уже не способен».
