Очевидно, что Ленин считал Сталина не соответствующим его должности, тогда как по отношению к Троцкому такое мнение не высказывалось. Кроме того, в устах весьма критичного Ленина заявление, что Троцкий является самым способным членом ЦК, представляло собой серьезное поощрение, несмотря на оговорку о самоуверенности и склонности к администрированию. Ведь его самоуверенность была всем известна, а администрирование являлось обычным инструментом большевистского руководства, к которому постоянно прибегал сам Ленин, являвшийся не менее самоуверенным, нежели Троцкий.
Четвертого января Ленин вспомнил о своих записях и продиктовал дополнение, которое окончательно смещало оценочную шкалу в пользу Троцкого: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и так далее. Это обстоятельство может показаться ничтожной мелочью. Но я думаю, что с точки зрения предохранения от раскола и с точки зрения написанного мною выше о взаимоотношениях Сталина и Троцкого, это не мелочь, или это такая мелочь, которая может получить решающее значение».
[784]
Эта запись была столь же непоследовательной, как и предыдущие. Два противоречивых положения здесь были очерчены особенно ясно. Одно заключалось в том, что грубость, допустимая в отношениях между коммунистами (это была всегда свойственная Ленину циничность), не могла распространяться на человека, занимавшего должность генерального секретаря партии (получается, что он вроде бы не был коммунистом?). Кто, как не Ленин, знал, что генсек имеет дело именно с коммунистами, причем с высокопоставленными лицами. Так что заявление больного вождя оказывалось порочным кругом. Второе противоречие состояло в том, что мелочь, которую соглашался признать Ленин, — грубость Сталина, дополненная проистекавшими из нее не менее неприглядными качествами — капризностью, недостатком лояльности, внимательности, терпимости, — могла оказаться таким свойством, в отношении которого не исключалось, что оно получит решающее значение. Совершенно очевидно, что, диктуя, Ленин явно тут же забывал или почти забывал то, что он произнес минуту назад.
Тем не менее смысл текста был ясен — он отказывал Сталину в доверии и перекладывал основной вес доверия на плечи Троцкого.
[785]
Такой поворот прослеживался и в других записях Ленина конца 1922-го — начала 1923 года. В одной из записок он выражал возмущение поведением Г. К. Орджоникидзе, допустившего рукоприкладство в отношении одного из грузинских деятелей, выступавшего против национального ущемления Грузии, а также Сталиным и Дзержинским, взявшими Орджоникидзе под защиту.
[786] Фамилия Троцкого здесь не упоминалась, но сам факт сосредоточения обвинений на Сталине и его клевретах свидетельствовал о дальнейшем ухудшении отношения к Сталину и направленности ленинских предпочтений.
В период болезни Ленин по крайней мере дважды выказывал доверие Троцкому в личных письмах. 21 декабря 1922 года он выразил удовлетворение тем, как был решен вопрос о монополии внешней торговли на пленуме ЦК. «Как будто удалось взять позицию без единого выстрела простым маневренным движением», — писал он Троцкому, которому доверил отстаивать общий взгляд по этому вопросу.
[787] Второе письмо было написано 5 марта 1923 года, за несколько дней до рокового инсульта, поразившего Ленина. Связано оно было с «грузинским делом», то есть поведением Орджоникидзе, Сталина и Дзержинского, и свидетельствовало о еще более усилившемся доверии к Троцкому. В письме говорилось: «Я просил бы вас очень взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело это сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастность. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя защиту, то я бы мог быть спокойным».
[788] Дополнением к этому письму был телефонный звонок секретаря Ленина М. А. Володичевой, которая сообщила, что на днях в Грузию едет Каменев и что Владимир Ильич просит узнать, не желает ли Лев Давидович «послать туда что-либо от себя».
[789] Формально это был почти ничего не значивший жест, но он показателен в контексте личностных взаимоотношений в высших кругах.
Может быть, именно это дополнение вызвало особое сомнение Троцкого, стоит ли ему вмешиваться в «грузинское дело». Каменев, как и Зиновьев, был ему известен как клеврет Сталина, один из членов «тройки», фактически правившей страной,
[790] и каменевская командировка в Закавказье свидетельствовала о том, что сталинская группа полна решимости поскорее свернуть это дело. Но, главное, Троцкий к этому времени уже начал полемику со сталинской группой по вопросам хозяйственной политики и государственного руководства и присовокуплять к ним «мелкий» инцидент не захотел. Он отказался вмешиваться в «грузинское дело», сославшись на болезнь.
