Сигналы Радека должным образом были восприняты и оценены Сталиным. Осенью 1928 года раскаявшийся «грешник» был чуть ли не с почетом возвращен в Москву, назначен на работу в редакцию «Известий», где стали появляться его статьи о международном положении, а затем и восстановлен в партии.
Вслед за этим покаянные заявления полились рекой. Те люди, которых Троцкий считал своей надежной опорой, отрекались от него, чтобы возвратиться в «партийное лоно», а по существу дела, в распоряжение генсека. Среди них были Преображенский, Смилга, Белобородов и многие другие. В числе тех, кто покаялся перед Сталиным, были почти все ближайшие соратники Троцкого по объединенной оппозиции.
Естественно, Троцкий весьма болезненно реагировал на этот раскол, что в глубине души считал элементарным предательством. Однако он старался не давать воли чувствам, пытаясь сохранить хоть какие-то контакты с теми, кто возвратился в советскую элиту. Показательным было его письмо Радеку от 20 октября 1928 года, посланное уже в Москву.
[1129] Он обращался к адресату по-прежнему — «Дорогой К[арл] Б[ернгардович]», а весь свой сарказм, негодование маскировал тем, что противопоставлял Радека теперешнего Радеку совсем недавнему. Сообщая, что он узнал о «новых взглядах» Радека одним из последних и фактически из вторых рук (здесь Троцкий не вполне правдив, ибо тексты, предшествовавшие покаянию Радека, он получал от автора), Лев Давидович посылал Карлу Бернгардовичу несколько копий его же работ, оказавшихся у него в бумагах. Радек выступал против попыток протащить «антитроцкизм» как идейную основу ренегатства. Иначе говоря, Троцкий обвинял Радека в ренегатстве при помощи его собственных статей. И дальше следовали две большие выдержки из тогдашних заявлений Радека, свидетельствовавшие о глубине падения адресата.
Глубокой осенью 1928 года Троцкий оказался почти в полной изоляции. Но письма и телеграммы родных все же иногда прорывались. Так, сын Сергей телеграфировал в Алма-Ату 15 января 1929 года: «Как относитесь [к] моему приезду [?] Телеграфируйте срок».
[1130] Копия ответной телеграммы в архиве не сохранилась.
Представление о динамике корреспонденции Троцкого в ссылке дает проведенный мною подсчет полученных им писем и телеграмм. В январе 1928 года поступили 16 писем и телеграмм, в феврале — 67, в марте — 87, в апреле — 42, в мае — 216, в июне — 282, в июле — 362, в августе — 318, в сентябре — 194, в октябре — 168, в ноябре — 71, в декабре — 32, в январе 1929 года — 23, в феврале того же года — 3. Правда, были и недатированные письма, но они не меняют общей картины. Как мы видим, в январе — апреле шло постепенное установление почтовых связей, в мае — августе корреспонденция достигла наибольшего размаха (нередко ежедневно поступало более десятка писем), с сентября волна писем пошла на убыль, чтобы превратиться в тончайший ручеек в конце 1928-го — начале 1929 года. Связано это было не только с мерами властей, но и с сокращением числа сторонников.
Тем не менее 3 декабря 1928 года Троцкий телеграфировал председателю ОГПУ Менжинскому, в ЦК ВКП(б) (без указания адресата) и председателю ЦИК СССР Калинину: «Больше месяца абсолютная почтовая блокада. Перехватываются даже письма, телеграммы [о] здоровье дочери, необходимых средствах прочее Точка Сообщаю для устранения будущих ссылок на исполнителей».
[1131]
В ответ на это, будто в издевку, Троцкому были переданы два политических письма, поступивших в Алма-Ату. Первое не было подписано, но, судя по содержанию, не являлось фальшивкой. В нем автор выражал сомнения в правильности выдвижения Троцким таких требований, как «честный созыв XVI съезда», публикация скрываемых работ Ленина и т. п. Второе письмо, написанное ссыльными Абутуровым и Боярчиковым, собиравшимися обратиться в ЦК с покаянным заявлением, содержало их оправдания перед бывшим кумиром и даже рекомендации пойти на примирение с партийной верхушкой.
На оба письма Троцкий дал подробные ответы, являвшиеся последними его обращениями, адресованными советским гражданам, которые были написаны внутри страны. В «циркулярном письме» под заголовком «Слишком примиренческая линия?»
[1132] Троцкий соглашался с невыполнимостью даже минимальных лозунгов, «поскольку они зависят от доброй воли руководства». Требования эти, писал он, можно рассматривать только как средство мобилизации массы, с которой можно вести разговор на понятном ей языке. Троцкий выражал надежду, что «центризм» будет выделять из своей среды «правые» и «левые» элементы, таким образом произойдет дифференциация, бюрократы пойдут направо, рабочие — налево. «Чем принципиальнее, тверже, смелее будет наша позиция, тем быстрее и здоровее пойдет этот процесс дифференциации». Это были прекраснодушные фразы, никакого отношения к политическим реалиям не имевшие.
В то время, когда Троцкий оказался в почти полной изоляции, произошло событие, которое, как представлялось вначале, окончательно ставило крест на его карьере, но на поверку оказалось серьезнейшей ошибкой Сталина, давшей возможность его заклятому врагу не только возобновить активную деятельность, но восстановить свою всемирную известность и авторитет.
Поезд в Одессу. Пароход в Турцию
Можно полагать, что Сталин существенно переоценил степень влияния и авторитета Троцкого, сохранившиеся к началу 1929 года. Над «кремлевским горцем» витала тень всемогущего председателя Петроградского совета времени Октябрьского переворота и столь же могущественного наркомвоенмора периода Гражданской войны. Сталин явно недооценил степень влияния и власти, которыми сам теперь владел, не мог еще свыкнуться с тем, что превратился уже в единоличного диктатора. Свойственные ему осторожность и постепенность на этот раз его подвели. Собственно говоря, на какой-то момент он просто изменил этим принципам, за что был наказан и в то же время, как будет показано в четвертой части этой книги, в определенном смысле вознагражден, ибо получил козырь в виде, казалось бы, мощного «исчадия ада» за рубежом, на козни которого можно было сваливать внутренние неудачи на протяжении следующего десятилетия.
Продолжая считать Троцкого опасным и сильным противником, не понимая в полной мере, что теперь он мог стать таковым лишь в случае каких-либо чрезвычайных событий, Сталин полагал крайне важным заставить Троцкого замолчать, причем в ближайшее время, что обусловило бы закрепление режима личной диктатуры.
Существовали три возможных пути достижения этой цели. Первый — физическое устранение. Казнь на основе решения суда исключалась, поскольку имя Троцкого было известно всей стране как одного из создателей и руководителей большевистского режима. Троцкого клеймили как проводника «меньшевистского уклона» или даже изначального врага ленинского учения, но отнюдь не как агента империалистических держав. Убийство из-за угла также не рассматривалось, ибо аппарат и техника таких операций еще не сложились. А главное, Сталин продолжал играть во «внутрипартийную демократию». Не ставить же в самом деле на рассмотрение Политбюро вопрос о физическом устранении Троцкого, что было бы полнейшей бессмыслицей. По тем же причинам неприемлем был и второй путь — заключение Троцкого в тюрьму. В качестве политзаключенного Троцкий мог бы приобрести авторитет мученика за идею.
