Возможно, сказывался уже немолодой возраст — Троцкому пошел шестой десяток. В еще большей степени на образ жизни влияло условие, при котором он был принят в Турции, — отказ от открытой политической деятельности. К подобному поведению Лев Давидович постепенно привыкал в годы ссылки, но тогда считал это делом непродолжительным. Теперь же, складывается впечатление, Троцкий стал воспринимать новые условия существования даже с некоторым удовлетворением.
«Принкипо — остров покоя и забвения, — писал он в дневнике. — Мировая жизнь доходит сюда с запозданием и в приглушенном виде… На Принкипо хорошо работать с пером в руках, особенно осенью и зимой, когда остров совсем пустеет и в парке появляются вальдшнепы».
[1161]
Особенно радовало Троцкого то, что он имел возможность беспрепятственно выходить в море на рыбную ловлю, которую, как и охоту, считал неотъемлемой частью своей жизни много лет. Не удовлетворив охотничий и рыболовный азарт, он почти не в состоянии был выступать, садиться за рабочий стол или вести политические беседы. Это являлось средством и сосредоточиться, и добавить в кровь адреналина, что особенно было важно при сидячем образе жизни. Охотиться на крупную дичь на Принкипо было запрещено, да и просто негде. Разрешалась только охота на пернатых, и этим правом Троцкий пользовался. Но всю страсть, все то непродолжительное время, которое выкраивал, отрываясь от занятий, кои вполне серьезно считал важнейшими не только для себя, но для всего трудящегося человечества, он отдавал рыбной ловле. Троцкий писал своему американскому корреспонденту профессору Калифорнийского университета А. Кауну в октябре 1932 года: «Погода здесь стоит прекрасная. Стреляю перепелов и ловлю рыбу. Скоро пойдет в большом количестве скумбрия».
[1162]
Дневниковые записи, посвященные вылазкам в Мраморное море, поистине поэтичны. Троцкий с упоением рассказывал о своем «незаменимом наставнике» юном греке Хараламбосе, с которым сдружился, несмотря на то что мир этого юноши был «описан радиусом примерно в 4 километра вокруг Принкипо». Он не знал грамоты, но зато знал свой мир и «прекрасную книгу Мраморного моря читал артистически».
[1163] И далее подробно передавал в дневнике свои инструкции, точнее, инструкции Хараламбоса, будущим рыбакам, причем чувствовалось, что он с глубокой грустью расставался с Мраморным морем, в то время еще богатым рыбой.
За полтора месяца до отъезда во Францию Троцкий дал интервью Жоржу Сименону, молодому, но уже известному первыми романами о комиссаре Мегрэ французскому писателю и журналисту. Интервью сопровождалось яркими описаниями Принкипо, пейзажей острова, его быта. «Воздух, вода, листва, небо — все охвачено таким спокойствием, такой неподвижностью, что кажется, будто, проходя, я разрываю солнечные лучи». Сам Троцкий также произвел на Сименона впечатление спокойствия и безмятежности. Через несколько дней интервью, посвященное в основном вопросам диктатуры и демократии, войны и мира, было опубликовано в двух номерах газеты «Paris soir» («Вечерний Париж»).
[1164]
Пора относительного провинциального умиротворения для Троцкого завершалась. Предстояли нервные и динамичные перипетии во Франции, Норвегии и, наконец, в Мексике.
Литературная деятельность
Еще пребывая в консульстве, Троцкий сделал набросок своей издательской программы,
[1165] свидетельствовавший, что он намеревался активно использовать новейшую отечественную историю в предстоявшей борьбе. Он объявил об учреждении фонда для издания работ Ленина и важных документов партии, «опубликование которых в Советской республике запрещено сталинским аппаратом и карается как «контрреволюционное» преступление».
Он намечал опубликовать протоколы мартовского совещания руководящих деятелей партии большевиков 1917 года (они должны были дать представление о «соглашательской» позиции Сталина, Молотова и других нынешних руководителей партии накануне приезда в Россию Ленина), протокол заседания Петроградского комитета партии 1 ноября 1917 года, на котором Ленин назвал Троцкого «лучшим большевиком», протокол военной секции Восьмого съезда партии (здесь Ленин поддержал усилия Троцкого по строительству регулярной армии), последние письма Ленина и т. д.
Действительно, появившаяся через несколько лет книга Троцкого «Сталинская школа фальсификации»
[1166] содержала несколько важных документов, обозначенных в издательской программе, которые позволяли создать более сбалансированное представление о недавнем прошлом, в основном о политике большевистского руководства в 1917 году, о разногласиях Ленина с Каменевым, Сталиным и другими «внутренними» руководителями после возвращения большевистского вождя из эмиграции, о высокой оценке Лениным Троцкого и т. д. Но полностью издательская программа выполнена не была из-за недостатка средств, а также потому, что Троцкий занялся другими, более актуальными, с его точки зрения, делами.
По прибытии в Турцию Троцкий сразу же возобновил работу, начатую в Алма-Ате, которая должна была дать представление сторонникам, противникам, всей читающей публике о его жизненном пути от первых детских воспоминаний до последних месяцев.
После переселения на Принкипо свободного от политических занятий времени оказалось больше. ««Моя жизнь» была написана в один присест и завершена в течение нескольких месяцев», — писала Наталья Ивановна. Сам Троцкий был убежден, что затворничество в турецкой глуши — временный эпизод в его бурной жизни, и торопился воспользоваться им, чтобы довести до современников и потомков свою трактовку минувших этапов собственной деятельности.
[1167]
Об интенсивной работе отца Лев Седов писал тем, кого считал еще своими единомышленниками в СССР. 9 июля он отправил письмо И. Я. Врачеву, который как раз перед этим заявил о своем примирении со сталинским режимом. «У нас без перемен, — говорилось в этом письме. — Старик много работает — подготовляет книги для печати. Со здоровьем так себе — малярия, переутомление и пр[очее]. Да и здесь очень неважно, а единый фронт от сэра Остина — до Сосо — не дает никуда продвинуться».
[1168]
