Рукописью заинтересовались американские и английские издатели. Уже в 1930 году книгу выпустили издательство «Скрибнер и Сыновья» в США и издательство Торнтона Баттерворса в Великобритании. В том же 1930 году мемуары Троцкого появились на парижских и мадридских книжных прилавках, а также в Праге — на чешском и в Варшаве — не только на польском, но и на языке идиш. Так началось сенсационное шествие этой книги по всему миру — от Китая до латиноамериканских и даже нескольких африканских стран.
[1169]
На русском языке мемуары вышли в двух томах в издательстве «Гранит» в Берлине. Это издательство, принадлежавшее А. С. Кагану (он владел еще двумя берлинскими издательствами — «Обелиск» и «Парабола»), и позже публиковало книги Троцкого, интерес к которым проявляла эмигрантская публика разных взглядов. Книгоиздатель получал прибыль, хотя явно не мог чувствовать себя в безопасности при нагнетавшейся советскими властями кампании против Троцкого и бешеных выпадов со стороны национал-социалистов. Приход нацистов к власти в начале 1933 года положил конец существованию «Гранита», как и всех других издательских домов, принадлежавших не только евреям-иммигрантам, но и евреям — уроженцам самой Германии.
Мемуары Троцкого обладали достоинствами и недостатками, присущими этому жанру литературы. Они были субъективны и пристрастны, что автор не отрицал, заявляя, что эта книга — не фотография жизни, а ее составная часть, что на ее страницах он продолжает борьбу. Правда, тут же Троцкий начинал со свойственным ему блеском играть словами, утверждая, что именно в этом субъективизме и состоит возможность «сделать биографию объективной в некотором более высоком смысле, т. е. сделать ее наиболее адекватным выражением лица, условий и эпохи».
[1170]
Мемуары Троцкого, увлекающие читателя с первых страниц, написанные живым, свободным языком с использованием всех возможных литературных приемов, были точны в фактологическом отношении. В то же время они были сугубо полемичными и как таковые нередко заостряли внимание на одних событиях, игнорируя или мельком упоминая другие. В целом же двухтомник представлял собой персонифицированную историю революционного движения в России.
Особенно ярко описана в них внутрипартийная борьба 1923–1927 годов, причем знакомство с позицией Троцкого, при всех предвзятостях (главной из них является не вполне искренняя идеализация Ленина и ленинского периода в развитии большевистской власти), исключительно важно для понимания того, как зародившаяся в 1917 году тоталитарная система постепенно оказалась способной перерасти в зрелый, всесторонне оформленный тоталитаризм, в сталинскую репрессивную машину, охватывавшую все сферы жизнедеятельности общества.
В субъективности и полемичности была одновременно и сила, и слабость этого труда. Но так или иначе на протяжении последовавших почти восьмидесяти лет ни один серьезный исследователь истории революционного движения в России, истории становления советского режима не проходил мимо этой работы. Одни читатели, разделявшие установки Троцкого, относились к книге восторженно. Другие стремились выискать в ней максимум противоречий и неверных оценок. Но с 1930 года мемуары Троцкого стали жить своей жизнью. Пропутешествовав по странам и континентам, они смогли дойти, наконец, в начале 1990-х годов до широких читательских кругов России.
На английский язык мемуары перевели его старые знакомые М. Истмен и его супруга Е. В. Истмен-Крыленко. Конечно, Макс Истмен затаил обиду на Троцкого за неджентльменское поведение в отношении него и его книги «После смерти Ленина», о чем шла речь выше. Но внешне он удовлетворился объяснениями Троцкого и возобновил с ним сотрудничество. Летом 1930 года Макс побывал на Принкипо, договорился о переводе работы на английский язык, был восхищен творческой атмосферой, в которой нежданно-негаданно оказался вечный возмутитель спокойствия. Он рассказывал жене о жизни Троцкого, о совместной рыбной ловле в Мраморном море. В свою очередь, Истмен описывал Троцкому американскую жизнь в условиях начавшегося в 1929 году тяжелейшего экономического кризиса.
Правда, Макс не был вполне искренним, когда благодушно описывал свое пребывание на Принкипо и встречи с бывшим кумиром. Его теперь раздражала безапелляционная манера Троцкого гасить любое его возражение жесткой формулой «неопровержимо доказано». Через несколько дней после встречи с Троцким на Принкипо Истмен записал в дневник: «Я чувствую себя уязвленным его полным внутренним безразличием к моим оценкам, интересам, к самому моему существованию. Он не задавал мне вопросов… Поэтому люди… уходят от него, чувствуя себя приниженными».
[1171]
Политические контакты с соотечественниками
Троцкий лишь постепенно начинал чувствовать себя фигурой международного масштаба. В первые месяцы пребывания в Турции он все еще считал себя российским деятелем, волею судеб оказавшимся в новой эмиграции, которая, как он оптимистически предполагал, не будет такой уж долгой. Разумеется, благодаря международным связям Троцкий был известен за рубежом и пользовался авторитетом у своих единомышленников, но все же оторванность от Запада в последние годы повлияла на его образ мыслей, и некоторое время в эмиграции Лев Давидович стремился прежде всего поддерживать контакты со своими сторонниками, оставшимися в СССР.
Разными путями оппозиционерам, находившимся пока на свободе, удавалось передавать за границу письма для Троцкого, пользуясь связями в Москве, где сохранялись его тайные симпатизанты. Таковые были и в советских полпредствах. Весной 1929 года с Троцким установил связь шифровальщик пол-предства СССР в Норвегии Петр Сергеевич Куроедов, который посылал на Принкипо материалы из советской прессы, некоторые документы и фотографии, разными путями оказавшиеся в его руках. В переписке с Куроедовым Троцкий давал ему новые и новые задания. Не исключалось, что этот человек присоединится к Троцкому в Турции в качестве секретаря-стенографа. План не осуществился — в 1932 году Куроедов скончался от туберкулеза.
[1172]
Еще более сложными путями передавали письма Троцкому ссыльные и заключенные. Н. И. Седова вспоминала, что однажды он получил даже послание от узников Верхнеуральского политизолятора, написанное микроскопическими буквами на крохотных клочках бумаги размером с почтовую марку.
[1173]
В архивном фонде Троцкого сохранились письма, полученные в Турции от ссыльных Н. Муралова, Ф. Дингелыитедта, К. Цинцадзе и др. Но особенно важным Троцкий считал продолжение спорадических контактов с X. Г. Раковским, который за неуступчивость был переведен из Астрахани в Саратов, а затем в далекий Барнаул.
