Обобщающий характер носила статья «К политической биографии Сталина»,
[1254] где автор еще в 1930 году пытался подвести первые итоги возвышения Сталина и предположительно наметить ближайшие перспективы развития СССР и международного коммунистического движения с точки зрения «критического пункта» отката революционного движения, который, по мнению Троцкого, был характерен для данного момента. При этом наблюдения и прогнозы сочетались с категорическими ретроспективными оценками и собственными воспоминаниями.
Выделялись характерные для советских публикаций лакуны или фальшиво трактуемые в СССР события жизненного пути социал-демократа Иосифа Джугашвили, которым последний и его приближенные, как подчеркивал Троцкий, стремились придать героический смысл. Речь идет о поддержке меньшевиков до перехода к большевикам, об обстоятельствах ограбления Тифлисского банка в 1907 году, о стратегической недальновидности и неучастии в теоретических дискуссиях, об условной поддержке Временного правительства в 1917 году, до возвращения в Россию Ленина, об отсутствии инициативности непосредственно после Октябрьского переворота, о бюро-критических и шовинистических тенденциях, свойственных Сталину.
В других статьях Троцкий, прежде всего на основе личного общения, характеризовал психологические черты Сталина, как он их видел, — его замкнутость, недружелюбие, грубость, угрюмую сосредоточенность, сквозь которые иногда неожиданно прорывались развязность и вульгарность. Через содержание всех этих работ проходит то, что в одной из статей Троцкий сформулировал, как «противоречие между крайней властностью натуры и недостатком интеллектуальных ресурсов». Троцкий явно недооценивал «злой гений» своего противника.
Среди проблем международного революционного движения второй половины 1920-х годов, к которым имел отношение Сталин как фактический руководитель Коминтерна, Троцкий ставил на первое место развитие революции в Китае.
[1255] Автор отвергал сталинскую установку на блок коммунистов с Чан Кайши, на вхождение компартии в Гоминьдан. Этот курс противопоставлялся установкам Ленина на временный союз с буржуазно-демократическими движениями в колониях. Особое внимание Троцкий обращал на требование Ленина сохранить самостоятельность пролетарского движения и подчеркивал, что Сталин грубо нарушил это указание. Ни словом, однако, не упоминалось то, что сам Троцкий поначалу был за вхождение компартии в Гоминьдан.
Советский диктатор со все большим вниманием следил за печатной продукцией Троцкого, которая, как он понимал, при всех заслонах неизбежно окажется доступной хотя бы небольшому кругу его подданных. Достаточно было уже того, что с «Бюллетенем оппозиции» знакомились по «служебному списку» его приближенные, и некоторые не могли не осознавать обоснованности разоблачительного материала, хотя внешне все высказывали по его поводу высшую степень негодования.
Сталин стремился скомпрометировать Троцкого в глазах партийной верхушки, которая сохраняла остатки пиетета по отношению к последнему. Важным сигналом было появление в журнале «Пролетарская революция» письма Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма».
[1256] Смысл его состоял в том, что дискуссии в области истории партии должны быть прекращены, и это понималось так, что в этой области может существовать только мнение самого Сталина или, в крайнем случае, возможны выступления, получившие высочайшее одобрение и комментирование. Попутно Сталин отрезал возможность полемики с Троцким новым определением троцкизма: «На самом деле троцкизм давно уже перестал быть фракцией коммунизма. На самом деле троцкизм есть передовой отряд контрреволюционной буржуазии, ведущей борьбу против коммунизма, против Советской власти, против строительства социализма в СССР».
Именно в этих условиях Сталин предпринял новые действия, чтобы еще прочнее «обезопасить» свою власть от внутренних врагов, подстрекаемых главным внешним врагом, которого он непредусмотрительно выпустил за пределы СССР, о чем, видимо, сильно сожалел.
Лишение гражданства и новая семейная трагедия
Двадцатого февраля 1932 года Президиум ЦИК СССР принял постановление о лишении гражданства большой группы эмигрантов (всего 37 человек), опубликованное в тот же день. Были среди этих людей меньшевики, которые составляли как бы фон для главного персонажа. Основной смысл постановления заключался в лишении гражданства Л. Д. Троцкого и всех его родных, находившихся за границей.
Первого марта Троцкий направил ЦИК СССР открытое письмо в связи с этим актом. «Связать левую оппозицию с меньшевиками вы можете только в порядке полицейского алфавита», — говорилось в документе. Наступательный по форме жест Сталина рассматривался Троцким как «бессильная, даже жалкая» самооборона. Выдвигалось требование выполнить наконец завещание Ленина — убрать генсека.
Вместе с отцом и матерью возможности возвращения на родину лишились сын Лев и дочь Зинаида, проживавшие в это время в Берлине (Зину отправили на лечение в Германию в октябре 1931 года). 22 марта 1932 года у Льва Седова, ставшего лицом подозрительным как человек без гражданства, был произведен обыск. Полицейские забрали все, что можно будет использовать в случае решения о депортации. Особенно их интересовали адресные книги. Держали они себя грубо и издевательски.
[1257]
Для Льва лишение статуса советского гражданина не было серьезной личной потерей, хотя создавало неудобства пребывания в германской столице. К этому времени он расстался с женой и приобрел верную подругу и единомышленницу в лице Жанны. Нервная, ревнивая и весьма требовательная к людям сестра Зинаида признавала, что Жанна «в своем роде замечательный человек… А чем она для Левы является, этого никак невозможно переоценить».
[1258]
Для Зины же невозможность вернуться в Ленинград была подлинной трагедией. Там не только жила ее мать Александра Львовна Соколовская, там оставалась с бабушкой дочь Саша, от которой она теперь была отрезана. Постигший Зину удар обострил душевную болезнь, симптомы которой то исчезали, то возвращались с новой силой. Письма Льву Давидовичу и Наталье Ивановне — свидетельство не только состояния ее здоровья, но и душевных терзаний — горючей смеси любви к отцу, стремления оказать ему помощь, беспокойства за сына Севу, остававшегося у деда в окрестностях Стамбула (в поселке Кадикьой, а затем на Принкипо), тоски по дочери, опасений в связи с положением в Германии, где к власти рвались нацисты.
Вначале Зина надеялась возвратиться в СССР, хотя ее ожидала перспектива вместе с детьми делить кров с пожилой и плохо устроенной матерью, необходимость содержать детей без гарантии получить работу из-за родственных связей. И все же она собиралась отправиться в СССР через Турцию, чтобы забрать Севу.
[1259]
