Последний вечер запечатлелся в памяти Клер особенно ярко своей интимностью и ощущением тоски. Лев сказал, что мечтал бы, чтобы она осталась в России, где ее ожидает большое будущее. Она ответила, что хотела бы этого, но не может оставить детей. Его реплика прозвучала неожиданно: «Если ты уедешь, vous nous calomniez,
[712] как остальные, я говорю тебе… я поеду за тобой в Англию и… я…» Лев не окончил. Клер ответила: «Я рада, что ты объяснил мне, как завлечь тебя в Англию!»
[713]
Вполне понятно, это были пустые разговоры, что осознавали оба. Ни о какой поездке в Англию не могло быть и речи, разве что Троцкий сбежал бы от своих собратьев по большевизму и оказался грандиозным невозвращенцем… Но настолько далеко его нежные чувства к Клер Шеридан не простирались. Троцкий был и оставался политиком, государственным руководителем и расставаться с властью не собирался.
Внезапно потух свет не только в кабинете, но и в соседних зданиях. Клер задумчиво спросила любовника, не началась ли контрреволюция, на что тот ответил: «Наверное, это то, чего ты желаешь». Шеридан в свойственной ей манере не осталась в долгу: «По крайней мере, это нарушит монотонность». Свет вскоре появился. Троцкий сам отвез Клер в гостиницу. Больше они не встречались.
[714] Правда, через день, поддавшись чувствам, Клер Шеридан изменила решение, попыталась позвонить Троцкому, чтобы сообщить, что едет с ним, но личный телефон наркома не отвечал. Она поспешила к Литвинову, который сообщил, что поезд Троцкого покинул Москву.
[715]
Любовная афера Клер Шеридан и Льва Троцкого осталась в памяти многих современников. Видный американский журналист Луис Фишер, много лет проработавший в Москве, не без понятного намека вспоминал Клер как «привлекательную аристократку, красота которой нашла тонких ценителей среди высокопоставленных коммунистов».
[716]
О том, насколько Клер была страстно увлечена и очарована Троцким, свидетельствует ее весьма эмоциональное письмо двоюродной сестре Шейн Лесли, отправленное из Москвы как раз в разгар связи с Троцким: «Он очаровательная личность с очень чувственным лицом и особенно восхитительным голосом — мы обсуждали с ним все от Шекспира, Шелли и Шеридана
[717] до международной политики и до нас самих! У него тонкий ум латинянина, который способен передать что угодно, даже не высказывая это вслух. Его речь полна образов и воображения… Троцкий, наверное, самый прекрасный [человек], с которым я когда-либо встречалась».
[718] Вряд ли это личное письмо дает адекватную характеристику человека, о котором идет речь, но чувства уже не юной девушки, а опытной женщины оно передает весьма рельефно.
Вскоре Клер Шеридан возвратилась на родину. В 1923 году она вновь побывала в России, провела две недели в Москве, но Троцкий с ней не встретился. Былые чувства ушли в прошлое. Впечатления от Москвы были теперь самыми отвратительными, скорее всего, именно по той причине, что Клер чувствовала себя отвергнутой.
[719]
Память о краткой, но страстной связи осталась в памяти обоих на долгие годы, хотя и с разной эмоциональной окраской.
В личном архивном фонде Клер Шеридан сохранилась фотография, сделанная, скорее всего, без ее ведома: она стоит на коленях перед созданным ею бюстом Троцкого, обнимая постамент, и смотрит на него влюбленными глазами.
Что же касается Троцкого, то он вспомнил о своей связи с Клер через 17 лет, в Мексике, в письме жене, с которой произошла серьезная размолвка из-за его любовной связи с художницей Фридой Кало, о которой речь впереди. Временно уехав из пригорода Мехико, где он проживал, Троцкий писал ежедневные письма Наталье Ивановне, которая знала не только о нынешней, но и о давней супружеской измене и не простила ее. В письме от 12 июля 1937 года он писал: «Все, что ты говорила мне о нашем прошлом, правильно, и я сам сотни и сотни раз говорил это себе. Не чудовищно ли теперь мучиться над тем, что и как было свыше 20 лет тому назад? Над деталями?»
[720] Лев Давидович настолько далеко отодвинул в своей памяти Клер Шеридан, что даже на три года сместил их недолгий роман. Эмоциональный зигзаг 1920 года не изменил привычного хода деятельности Троцкого. Он продолжал оставаться почти исключительно политиком, государственным деятелем, прилагал все умственные силы, всю энергию делу укрепления большевистской власти в новых условиях перехода от войны к миру.
Глава 8
В УЗЛЕ ПРОТИВОРЕЧИЙ МЕЖДУ «МИЛИТАРИЗАЦИЕЙ ТРУДА» И ЭКОНОМИЧЕСКИМ ПОСЛАБЛЕНИЕМ
Еретическое предложение и его неудача
Когда в конце 1919-го — начале 1920 года военное напряжение стало ослабевать, Троцкий впервые после перехода в стан большевиков почувствовал неуверенность. Он стал сомневаться, правда робко, что при помощи мер «военного коммунизма», которые декретировались властями, — продразверстки на селе, национализации, трудовой повинности и других мер «огосударствливания» экономики, возведения насилия в высшую добродетель, — осуществлять руководство страной в мирное время чрезвычайно трудно. Он начинал осознавать, что такой курс чреват возникновением социального слоя бюрократии со свойственными ей пороками, из которых главным являлась все более усиливавшаяся коррупция.
У наркомвоенмора возникли колебания между двумя крайностями.
Он полагал, что добиться восстановления сельского хозяйства, а затем промышленности, продержаться, пока, наконец, поднимутся на революцию рабочие капиталистических стран и колониальные низы, можно при помощи мер, которые должны были привести либо к некоторому ослаблению лямок военного коммунизма, либо достраиванию военно-коммунистической системы, чтобы она охватила все общество и превратила Россию в единое военно-экономическое целое. Это стало бы основой коммунистического строительства, когда для него возникнут условия на базе международной революции.
С декабря 1919 года Троцкий ратовал за введение всеобщей трудовой повинности, чему посвятил тезисы, написанные 16 декабря, во время недолгого пребывания в Москве.
[721] Это был чудовищный документ всеобщего распределения трудовых ресурсов по тем отраслям, какие будут сочтены властями наиболее целесообразными, и «приучения» или, точнее, «приручения» населения к таковому распределению. Центральным являлся пункт четвертый, гласивший: «До тех пор пока всеобщая трудовая повинность не войдет в норму, не закрепится привычкой и не приобретет бесспорного и непреложного для всех характера (что будет достигнуто путем воспитания, социального и школьного, и найдет полное выражение лишь у нового поколения), до тех пор, в течение значительного еще периода, переход к режиму всеобщей трудовой повинности должен неизбежно поддерживаться мерами принудительного характера, т[о] е[сть], в последнем счете, вооруженной силой пролетарского государства».
