И все равно хоть пару слов сказать было бы надо. Я эту пару слов написал на бумаге русскими буквами и, встав перед «бессмертными», картавя и шепелявя, зачитал им свое предложение пересмотреть французский язык. Надо сказать, они обалдели. Ну, я поскорее начал играть, в результате чего, надеюсь, они убедились, что я прав. Во всяком случае, мое выступление в конце концов им очень понравилось. Но пересматривать французский язык они почему-то не захотели. Жаль.
— Интересно, а швабру в детстве ты тоже воспринимал как…
— Не-не-не, я же был маленький. Если бы родители вздумали учить меня играть, допустим, на барабане, я стал бы играть на барабане. Я просто музыку очень любил. И до сих пор люблю, между прочим. Всякую. Я и оперу люблю, и оперетту. Просто музыку. Знаешь, где-то лет до четырех, честное слово, я был очень талантливым парнишкой, даже сочинил какое-то произведение, отец его записал. Заканчивалось оно, помнится, отвратительно. С тех пор я начал терять свой талант. Кое-что осталось, но мало.
Вероника Леопольдовна, сестра: В детстве Славка очень любил конфеты. А я поспать. Или почитать. А мы учились в музыкальной школе. Славка только начинал, а я вовсю играла уже на скрипке. И вот родители оставляют нас одних, прикрывают такие двустворчатые двери (мы жили в коммуналке, но у нас были две комнаты, разделенные этими дверьми), уходят в соседнюю, чтобы не мешать мне заниматься: я должна быть примером для младшего братишки, с детства должен он видеть, что взрослые неустанно работают, так же, как всю жизнь работали папа и мама. Труд, труд и труд. И они уходят, и я говорю одними губами: «Слава-а! А у меня конфеты есть!» Славка тут же образуется рядом. Я даю ему конфет, беру книжку, ложусь и!.. А он, сообразительный малыш, уже знает, чего делать: жует конфету, берет мою скрипку, ставит ее, как виолончель, между ног и начинает играть мой урок. А я представляю, как родители удовлетворенно переглядываются, услышав мои быстрые пассажи.
И ведь он выучил весь мой репертуар, он даже концерт Мендельсона играл, причем свободно, все сложные технические вещи. Он играл так, что наш папа, профессор консерватории, так никогда и не догадался, что все это играю не я и вообще не скрипач.
Хотя лентяй он при этом был порядочный и предпочитал делать лишь те вещи, которые ему нравились, а нравилось ему делать бог знает что. Ему было лет, наверное, десять, когда он, влезши на табурет, а это была его собственная табуреточка, с подрезанными ножками, чтобы ему удобней было играть, маленькому, стал на этом табурете делать ласточку, то есть весь растопырился и качается. А я как раз вхожу. И вижу: он стоит в этой своей дурацкой ласточке, и качается, и смотрит на меня, и начинает падать, потому что табуретка под ним поехала. И он шлепнулся, и закричал, и заплакал, а он очень сдержанный, никогда он от боли не плакал, но сейчас плакал, потому что, оказывается, руку сломал. Две косточки у основания кисти — пополам, я беру его руку, а она вот так висит на коже, ступенькой. Тут и я заорала. И какая рука! Смычковая, правая!
Довоенные годы, семья музыкантов, музыкой защищенная от жизни, талантливый ребенок, чье будущее выстраивается само собой, но он мимоходом ломает себе руку и… другая судьба. Больница, гипс, месяц в гипсе, снимают и видят, что сломанные эти косточки срослись ступенечкой, как их сложили замечательные доктора, так они и срослись, и двигаться больше не могут. Увы, конец вам, Мстислав Леопольдович, как виолончелисту. Советская медицина тут бессильна. Нет, вот парафин, массаж, гимнастика, со временем кисть будет даже шевелиться, но это, увы, все, что мы можем. Не надо делать ласточек на табуреточках. На музыке ставим крест.
Отчаяние родителей, угрюмость пострадавшего. Сопротивление материала.
И тут он ушел в себя. Буквально. Ото всех. Он сидел и часами развивал эту руку. Он выходил из себя, когда его пытались от этого занятия отвлечь, он топал на отвлекающих ногами. А ведь достаточно было взглянуть на эту искривленную лапку, чтобы понять: никогда не удастся взять ею смычок так, как положено. А он кричал: не мешайте! Мне надо заниматься, а она не работает!!! Он взял судьбу в свою руку. И он поворачивал ее миллиметр за миллиметром, и вы знаете, вдруг однажды он ухватил ею смычок. Да, не так, как положено, но! И еще пуще набросился на эту калеку и терзал ее, добиваясь, чтобы смычок поплыл в ней с нужным нажимом в любой его части.
Я слышал и прежде, что весь успех Ростроповича в его особой технике, которую он изобрел, чтобы всех победить. Смотрите: шпиль, которым обычно виолончель упирается в пол под углом, у него повернут и поставлен вертикально, от чего инструмент ложится удобней, а заметили вы, как он держит смычок? Обычному музыканту и руку-то не вывернуть эдаким манером. А он как-то вот так выворачивает, и уникальный получается звук. И многие наповорачивали свои шпили, многие в отчаянии выкручивали себе руки, надеясь играть, как он. А!
В очередной приезд его я после первых же фраз кинулся на оторопевшего Маэстро, вцепился в его несчастную правую руку, требуя показать. Он снисходительно закатал рубашку и устрашающе подвигал до сих пор торчащими ступенькой косточками, как рычагами. Знают ли неистовые последователи, что спрятано у Мстислава Леопольдовича под манжетой?
— Да-да, меня не раз просили научить так же держать руку. Я отвечал: такую возможность вы уже упустили. Для этого вам следовало не просто руку сломать, но жить при этом в Советском Союзе в период окончательной победы социализма.
— Но ведь в конце-то концов все эти приспособления: более высокая подставка под струны, иначе поставленный шпиль, — все лишь для того, чтобы извлечь наконец из виолончели ее собственный, полный голос. А ведь голоса-то разные?
— Голоса разные. Хотя однажды у меня была встреча с уникальным инструментом. В 1942 году, в эвакуации, в Оренбурге, по-тогдашнему — Чкалов, когда умер мой отец, меня, четырнадцатилетнего мальчишку, взяли с собой в гастрольную поездку по районным городкам, госпиталям артисты Ленинградского Малого оперного театра, Малегота. Я взял с собой не отцовскую итальянскую виолончель, пожалел, а казенную из музучилища. Вот это был замечательный инструмент. Он был сколочен из крепких досок, при этом на нем голубой краской был крупно выведен инвентарный номер. Номер восемь. Помимо полного отсутствия звука этот замечательный инструмент имел еще одно очень важное свойство: на нем можно было сидеть. Это была виолончель, просто созданная для поездок в тамбурах, причем никакого футляра ей не полагалось, она в нем не нуждалась, достаточно было тряпочного чехла с лямкой.
— Виолончель-пэтэушница?
— Примерно. Но мы с ней производили фурор в госпиталях, на концертах. У меня был номер, который пользовался у слушателей феноменальным успехом. Выходит щупленький мальчишечка зелененького цвета, выволакивает за собой здоровенную виолончель, ухватывается за нее, и тут ведущий, а был у нас такой Дон Борисович Лютиков, объявляет во все горло: «А сейчас Слава исполнит вам „Муки любви“!» Зал валился на пол от хохота, а я как дурак играю этому изнемогающему от веселья залу вполне серьезную, трогательную вещь. Думаю, веселью способствовали и звуки, которые издавала моя могучая подруга.
