А с нами ехал замечательный человек Борис Осипович Гефт, тенор. Он был настоящий певец, потрясающе чувствовал звук. И он замечательно ко мне относился. Я ему явно нравился. Но он не фамильярничал, напротив, вел себя эдак по-отцовски, и вот он приходил в угол, который я занимал, располагался, как мэтр, ногу на ногу, и заказывал: «Слава, а сыграйте-ка вы мне „Арию“ Баха». И я, счастливый, с большим настроением ему играл. С тем большим настроением, что это был единственный человек, который звал меня на «вы» и явно любил. Бывает такая симпатия между мальчишкой и взрослым, когда приязнь выражается не комплиментами, а ворчанием. Да и вообще теноров в простомузыкантье не считают большими философами, мягко выражаясь, поэтому, выслушав со вниманием мою игру, он по окончании обычно заявлял: «Слава! Вы сапожник! А не музыкант! Вы должны целыми днями сидеть и заниматься, а вы что?» Он знал, что моя виолончель не звучит, но он требовал, чтобы я и из нее извлекал надлежащие звуки. Вот такой потрясающий тиран. Я разозлюсь на него, больше не хочу с ним общаться. Но вот он опять приходил, усаживался, ладонь под щеку и просил: «А давайте „Арию“ Баха!»
— А есть самая лучшая в мире виолончель?
— Есть. Я с ней встретился в 1956 году в Америке. По-моему, я был третьим советским артистом, появившимся там после революции. До меня туда забирались лишь Ойстрах и Гилельс. Я играл в Нью-Йорке, в небольшом зале, знали меня мало, было немного народу, зато все виолончелисты Нью-Йорка пришли на этот концерт, а потом — за кулисы. И пришел с ними один милый человек, Джером Ворбург, банкир и страшный любитель виолончельной музыки. И вот он спросил: «Слава, а хочешь взглянуть на Страдивари „Дюпор“?» И тут меня затрясло. Дело в том, что все великие инструменты имеют имена. Обычно это имена великих музыкантов, которым они принадлежали. Есть Страдивари «Дизаи», Страдивари «Сарасате» или Гварнери «Паганини» и так далее. Так Страдивари «Дюпор» — величайшая виолончель, которая когда-либо существовала. А Дюпор — классик виолончельной музыки, я его этюды играл еще в Москве, на них все учатся. Однажды Дюпор играл в Тюильри императору Наполеону. И Наполеону так понравилось, что он пришел за кулисы и говорит Дюпору: «Дайте-ка мне вашу виолончель, хочу попробовать сам». Взял, уселся, и тут раздался истошный крик Дюпора. Дело в том, что у Наполеона на сапогах были шпоры. Но оказалось, что поздно. Одной шпорой он уже процарапал виолончель. Вот эту легендарную вещь с царапиной Наполеона мне и предлагалось посмотреть.
Ночь я не спал. Я думал об этой виолончели. Я понимал, что поскольку никогда не буду ею обладать, думал, может, не стоит и встречаться, но соблазн был велик, человек слаб. Наутро я отправился на свидание с ней. И вот мне ее показали. И я попросил разрешения до нее дотронуться. И мне разрешили, а жена Ворбурга сделала полароидный снимок этого касания. Я коснулся мифа. И повез в Москву снимок-доказательство. Ну, это примерно как если бы поклонник итальянского кино из города Копейска продемонстрировал приятелям снимок, на котором он обнимает Софии Лорен. В те-то годы.
Его вышибли из Москвы 26 мая 1974 года. Вышвырнули, все отобрав на таможне. «Но это же мои награды», — мямлил он таможеннику, сгребавшему конкурсные медали, значок лауреата Сталинской премии. «Это, гражданин Ростропович, — отвечал ему таможенник, — награды не ваши, это награды государственные». — «Но тут же международные награды, и они не из латуни, из золота». — «А это не награды, это ценные металлы, которые вы хотите вывезти за границу!» Ему оставили только собаку Кузю. Поскольку был не из драгоценных металлов, да еще и пришлось бы государству здоровенного Кузю кормить.
Вдвоем с Кузей они оказались за границей. В Англии. Куда въехать с собакой дело нешуточное. И бедного Кузьму, избалованного, роскошного, родоначальника всех московских ньюфаундлендов, сразу схватили и бросили за решетку. В карантин. На полгода. И несчастному хозяину, самому оставшемуся без гроша, ничего не оставалось, как своего страдальца навещать и носить ему передачи.
А денег действительно не было ни гроша, не было ни одного контракта, все контракты подписываются заранее, а значит, ни единого способа денег заработать.
Но у него, вы уже помните, были друзья. И он начал с того, с чего начинал всякий советский человек на новом месте. Он начал занимать у друзей деньги. Разрушительный путь, и многие, ступившие на него, так с пути этого и не сошли. «Но вдруг мне позвонил дядя Марк, Марк Шагал, и говорит: „10 сентября открывается моя мозаика в Первом американском банке в Чикаго. Не смог бы ты сыграть на этом открытии Баха?“ Суди сам, я же не мог отказать дяде Марку?»
Действительно. Так он прилетел в Чикаго, зашел в гостиничный номер, услышал телефонный звонок, взял трубку, и женский голос сказал ему: «Слава, может быть, вы меня не вспомните, я вдова Джерри Ворбурга. Он умер два года назад и перед смертью сказал: „Предложи нашу виолончель Ростроповичу.
Если он ее не купит, пусть она навсегда останется в нашей семье“. Я знаю, купить ее вы не можете, но звоню, выполняя последнюю волю мужа».
Паузы не было, хотя она предполагалась. Ростропович ответил мгновенно, покрываясь мурашками от наглости произносимого: «У вас единственный шанс безукоризненно выполнить волю вашего покойного мужа — немедленно прислать мне эту виолончель». Вот теперь пауза. Вдова Ворбург глубоко вздохнула: «Хорошо, я сейчас посмотрю расписание самолетов и, если успею, пришлю ее вам».
В Америке все просто. Перед самым началом концерта распахнулась дверь, за ней стоял человек, держа в руках Страдивари «Дюпор». Не изменившись в лице, Мстислав Леопольдович недрогнувшей рукою взял за горло материализовавшееся сокровище, обнаружив одновременно, что струны на нем не те, к каким он привык, но переставлять их не было уже времени, он взял за горло свою новую партнершу и на подгибающихся ногах отправился играть.
— В маленьком зале, у камина, я играл третью сюиту Баха, все плыло у меня слегка перед глазами, в руках моих пела моя виолончель…
— Как первая брачная ночь? С королевой фей? А как же расплата?
— А у меня был друг, Пауль Сахер, в Швейцарии. Я поехал к нему на другой же день и сказал: «Ты можешь составить счастье моей жизни?» И рассказал ему все. Он спросил: «Сколько тебе надо?» И тут же выписал чек. А вообще оформлена была покупка за один доллар. Так принято, когда продается вещь, не имеющая цены. И даже те бешеные деньги, которые я заплатил, — ничто, этот инструмент — достояние человечества. А я на нем играю. Я заказал для него специальный футляр, металлический, тяжелый, как сейф, на колесиках. И вожу за собой этого бегемота.
— Итак, отношения с виолончелью выяснились до конца?
— А никаких отношений больше нет. С некоторых пор я не могу понять, где мы с ней разъединены. У меня есть два моих портрета, один давнишний, Сальвадора Дали, другой, сделанный позже, такого замечательного художника Гликмана, он живет в Германии, ему за восемьдесят сейчас. Так у Дали мы вдвоем с виолончелью, я ее держу, все отлично. А у Гликмана — я есть, а виолончель стала таким красным пятном у меня на животе, вроде вскрытой брюшины. И в самом деле, я ощущаю ее теперь так, как, видимо, певец ощущает свои голосовые связки. Никакого затруднения при воспроизведении звуков я не испытываю. Я же говорю, не отдавая себе отчета — как. Так же и играю, безотчетно. Она перестала быть инструментом.
