Он разгуливал в каких-то обвисших, в пятнах плесени, пиджаках, брюки болтались вокруг ног, которые он от холода обматывал бинтами. И никакого нижнего белья, да и верхнюю одежду не менял, пока не превращалась в лохмотья. Ел то, что сунут в руку, обычно кусок хлеба, шел и ел на ходу. Если ничего не совали, ничего не ел. Пил воду. Когда очень долго ничего не ел, ложился и начинал помирать. Но приходил кто-нибудь из учеников, менял на нем одежду, новая вскоре опять превращалась в нечто непотребное, кормил, и он поднимался.
Он не проповедовал, ни к кому не приставал с гениальными идеями, не пророчил и не оглашал улицы и площади проклятиями. Он протягивал руку и смотрел на встречного совершенно не испанскими, выцветшими синими глазами. Глазами стрелка. Без пощады. Рафолс, его помощник, утверждал, что у него были «неотразимые глаза пророка», нет, самым жутким для встречных было другое: «казалось, он способен глазами передвигать предметы и людей».
И вот стоит перед вами на задних лапах такое создание. Безумно смотрит и протягивает руку. Он денег просил. Поэтому встречные, завидев его, сразу переходили на другую сторону улицы или прятались, так он и шел по пустеющим впереди улицам со своей рукой и глазами.
Нет, одну песету ему давал каждый день лавочник, который думал, что получит за это отпущение грехов. Эту песету Гауди торжественно нес на стройку, где почти не осталось работников, потому что никто не мог себе позволить работать бесплатно. Песету он отдавал тому, кто не получал денег дольше всех, и сразу же принимался на него орать, требуя немедленно сломать все, что тот соорудил, и начинать заново.
Он никого и никогда не хвалил. Однажды замучил всех, заставляя раз двадцать переделывать винтовую лестницу, и когда озверевшие рабочие наконец позвали его: «Сеньор Гауди, мы сделали все, как вы хотели!» — и он пришел, все поняли, что, тьфу-тьфу-тьфу, удалось. Ему явно нравилось. Но, взглянув на их довольные физиономии одним глазом, как курица, он буркнул злобно: сломайте все!
Нет-нет, был случай, когда одному каменщику он сказал: «Хосе, ты хороший работник!» И этот Хосе заплакал.
Дело в том, что он строил Храм.
Храм
Храм необыкновенной величины, невероятный Храм. Такой, что, если человечество погибнет и через тысячи лет новые люди начнут откапывать то, что осталось от нас, они найдут не одни пирамиды. И будут думать о нас не только как о созданиях, научившихся передвигать неподъемные кубики. То есть «он задумал такую картину, чтоб висела она без гвоздя». Вавилонскую башню. И часть ее уже встала над городом. И было совершенно непонятно, как ухитрился загнать наверх эти резаные камни грязный старикашка, у которого и дома-то своего нет, живет на стройке как сторож. Вечером ложится в своей каморке на груду тряпья и лежит до утра, чтоб, едва рассветет, снова идти на улицы или кричать на своих голодных рабочих.
Храм делался давно, аж с 1882 года. Даже фундамент было заложили, но тут архитектор Вильяр поссорился с человеком, который все оплачивал, такой был книготорговец Бокабелья: денег, говорит, даете мало! И стройка встала. Бедный Бокабелья с горя лег спать, и вот будто бы приснился ему прекрасный блондин с голубыми глазами. Который пришел спасти этот бедный собор Святого Семейства — Саграда Фамилиа. Через несколько дней Бокабелья заходит к приятелю, а у того сидит рыжий парень с синими глазами. Гауди. Здрасьте! Ну! Все ахнули! А чего ахать? Хитрому Бокабелье вообще мог никто не сниться, человек он был трезвый, сразу посчитал: вот начинашка, учился у того же Вильяра в Высшей школе архитектуры, то есть в принципе знает все, что надо, а обойдется в копейки. При этом с ним точно не будет проблем. Если б он знал, на что напоролся.
И вот с той поры на всю оставшуюся жизнь строить собор стал наш Гауди. То есть когда деньги были — достраивал, когда не было — шел делать чего-нибудь на стороне. На заработки. Поскольку никто из имеющих деньги вовсе не торопился ему их на собор отдавать, времена были тяжелые, а он еще и заявил, что будет строить Храм для бедных. Он думал, все обрадуются, а больше всех — бедные, их же много, вот они тут же и наскребут ему на колобок. Ага! Побежали. Да… Сумасшедшие всегда берутся за нерешаемые задачи. В этом-то и состоит сдвиг по фазе. Нет, ему намекали, что таким манером он о-о-очень долго ничего не построит. Он задумывался, а потом говорил, скосив один глаз на небо: «Мой клиент не торопится». И ведь вместо того, чтобы строить и строить, он все время переделывал готовое. То ли являлось ему какое-то видение, недоступное уму, то ли в голове что-то щелкало. Храм не давался ему. Сопротивлялся. Храм не знал, каким он должен стать. Может, он хотел чертежей?
Но чертежей не хотел Гауди. Он в них не верил. Он, видите ли, был эмпирик. Верил в опыт. И потому построил Макет. В каморке к потолку велел привязать множество разной длины веревочек, и помощники несколько месяцев подвешивали на концы этих веревочек мешочки с дробью, причем количество дробинок он определял сам, долго шевеля перед этим губами. То требовал добавить, то убавить. Каждая веревочка, привязанная за оба конца, изображала будущую арку, а дробинки ее вытягивали до нужной длины. По мере подвешивания и привязывания арки соединялись, и в каморке постепенно — колокол за колоколом — образовывался будущий Храм. Только весь прозрачный и вверх ногами. Он это уже проделывал, когда сооружал свою крипту. И это несчастное сооружение, если его перевернуть и сделать в камне, оказывалось фантастически прочным.
Почему так у него получалось, объяснить не мог никто. И повторить фокус не удавалось. В наши дни, конечно, нечто подобное можно, наверное, рассчитать на компьютере, но что за компьютер образовался 130 лет назад в помраченном мозгу этого бедолаги? Любопытные выворачивали головы, чтобы полюбоваться на построенную им паутину, но как-то ночью одну из центральных веревочек, которую кто-то испачкал жиром, съела крыса и полхрама рухнуло. С утра началось восстановление. Опять на много месяцев.
То есть вы понимаете, строить что-то на площадке всей его странного вида команде было просто некогда. Но однажды все-таки приступили. Заглянут в каморку, полюбуются на какую-нибудь веревочку и идут сооружать подобное на площадку, в уме веревочку переворачивая. Не заскучаешь.
И все это происходило на большом пустыре, тогда это была окраина. Вокруг пастухи пасли своих коз, сидя в тени под возводимой стеной. Мальчишки гонялись за ящерицами, прятались в переходах, каждое утро строители вытаскивали застрявших в лесах бумажных змеев. Вечерами вокруг жители расставляли скамьи и рассаживались семьями полюбоваться на стройку, порассуждать, чем это все закончится, и заманивали строителей пропустить стаканчик.
Как же, пропустишь тут стаканчик. Фасад Рождества, с которого все и начиналось, по намерениям Гауди должен быть грудой всевозможных библейских фигур. Людей и зверей. Рождество же. Гауди объявил, что все у него будет в натуральную величину. Нужны были для этого разные звери, и вот его помощник поутру отправлялся на ближайшую ферму с пучком салата и, пока хозяева зевали, показывал гусям салат. И эти доверчивые гуси шли за ним по пятам, а он им скармливал по листочку. На стройке гусей сразу хватали, усыпляли хлороформом, обмазывали жиром и, пока они не успели проснуться, быстренько делали с них гипсовые отливки, а очухавшихся гнали назад уже хворостиной.
