Но есть покой и воля… С недавних пор я тороплюсь домой, я раньше обычного ложусь в постель. Я вдыхаю и выдыхаю воздух, который становится все свежее и раздувает меня, как шар, я не знаю, куда деваются и где находятся мои руки и ноги, темные лица показываются на экране закрытых глаз, они смахивают друг друга, как шали, падают завесы, на миг возникает тоненький ребенок в белом. Он смотрит на меня и усмехается, и я спрашиваю: «Ты мой ангел?» Но он прикладывает палец к губам, он смеется, поворачивается и тает. Это тот самый сон, в котором я двигаюсь длинными-длинными скользящими взлетами, лишь изредка касаясь земли носком, чтоб оттолкнуться, и каждый перелет стараюсь продлить, вытягивая ноги, так что тело проносит всякий раз чуть дальше, касаясь земли лишь в самый последний, уже невыносимый, момент. Почему прыгуны в длину не тренируются вот так же, изо всех сил удерживая ноги от приземления в последние моменты прыжка, почему не пользуются этой совершенно реальной возможностью?
А еще лучше — летать над зданиями, стараясь не задевать проводов. И это умение, кстати, самое спасительное, лучший способ рвануть с земли от опасности. Им ни разу не удалось схватить меня. Прямо с места, с тротуара, среди редких прохожих, я взвиваюсь вверх так, что свистит позади воздух, и те, кто пытался меня схватить, оказываются там, внизу, я ушел у них прямо из-под носа, они становятся маленькими и бегут некоторое время следом, показывая меня друг другу, потом отстают.
Но в последнее время я вижу другое. Такое… М-мм…
Первый сон. Тьма. Я движусь среди каких-то промышленных зданий, мне нужно внутрь, но на входах они. К счастью, здания еще недостроены сзади, там леса, груды мусора, и я знаю, как по одной из балок на третьем этаже перейти в охраняемое пространство, здесь остался незапертым люк для строителей. Я спускаюсь по лестнице, за стеной голоса, они время от времени обшаривают помещения, из-под нужной мне двери свет, они там, я поднимаюсь по лестнице на четвертый этаж, перелезаю через окно и по пожарной лестнице на третий, вообще-то мне нужно попасть с третьего на первый, и я точно знаю, дверь в подвал там не заперта, они забыли ее запереть, я это знаю точно, и вот я наконец медленно открываю ее, чтоб не пискнула, и быстро — в подвал, быстро, во тьме, вдоль теплых труб и по битому стеклу, по лабиринтам подвала — в дальний угол, заваленный коробками с тряпками, обломками, трухой, нужно раздвигать эти пыльные тяжелые коробки и потом задвигать за собою, чтобы снаружи казалось, что их никто не трогал, и так пробираться в них, пока не окажешься перед коричневой дверцей, которую просто так не открыть, кажется, что она приржавела намертво, но это не так, просто одна из скрученных труб прижала ее, как пружиной, и ее не оттянуть руками, но можно отжать здесь же валяющимся ломиком, труба повернется, дверца со скрипом отворится, и там…
Там крошечная каморка, техническое помещение, заброшенное еще при строительстве, здесь с тех пор не был никто и никогда сюда не придет. И в углу коморки есть плита, которую можно поддеть тем же ломиком, сдвинуть и по ржавым скобам скользнуть вниз, где начинается новый лабиринт, в котором уже не бывает никто. Его потеряли и забыли. И вот уже виден впереди тусклый свет, и наконец вон оно, отверстие, пробитое в стене, а там — слепящий, ленивый летний день, пахнущий травой, в паутинках, плывущих по густому зною.
И, выглянув, отшатываешься, потому что отверстие проломилось где-то посреди отвесного обрыва, так что ни сверху, ни снизу до него не добраться, вверху посвистывают ласточкины крылья, внизу река, но и с реки не видно этого окошка, оно все заросло травой и кривыми, прилепившимися вокруг кустами орешника. Того, кто выглядывает отсюда в мир, мир не видит. А в мире гудят пчелы, дребезжа висят над рекою стрекозы, в темной воде островками плывет темная тинистая зелень, рыба плеснула. Вот здесь уже не достанет никто. Вжавшись в теплую глину, здесь можно сидеть вечно. И больше уже не нужно ничего.
Я бы так здесь и жил. Но сегодня мне нужно еще в одно место, куда вскоре, может быть, приходить я уже не смогу. Просто путь к нему с недавних пор стал опасен.
Через запутанное огромное дворцовое здание. Где залы, портьеры, множество лестниц. Здесь тоже нужно спускаться и подниматься, продумывая каждый шаг. До сих пор они не догадывались, что я прохожу именно здесь, у них под руками, всегда они ждут меня из другого места и по другим путям. Я и сегодня еще не ожидал, что они, перебирая варианты, прощупывая и отмечая на карте мои пути пунктирами и красными линиями, крестиками остановки и затруднения, уже высчитали этот мой проход. Методом исключения. И сегодня я чувствую кожей, что переходы, двери, лестницы, залы не так уж и пусты. Что портьеры чуть колышутся, скрывая прячущихся. Тех, кто догадался. И кто, едва услышав мои шаги, тихо пойдет следом, чтобы нагнать в узкой щели коридора. И я понимаю, что надо торопиться, и хотя до дверцы им еще далеко, но они уже перекрыли подходы.
Я начинаю стрелять сразу же, еще поворачиваясь, из обеих рук. Портьеры набухают, там падают тела, но никто не отвечает, они не ожидали, они оказались не готовы, они не могут прийти в себя, и они падают, а я луплю, всаживаю пули и каждую ощущаю ладонью. И вдруг — бамц! — со звоном обрывается тяжелое биение рукояток, и револьверы — пустые, легкие. И тогда они встают с пола и выходят из-за портьер.
Их нельзя убить навсегда. Они здесь, и они уже там, куда ты только догадался заглянуть, и уже там, куда ты заглянуть и не догадаешься. Они выбирают только лакомые куски. Желания, сны. Они любят прикидываться смертными, чтобы ты раскрылся, и тогда они берут тебя голыми руками. Я знаю и потому не дамся. Я ухожу от них, не сходя с места, не успев даже рассмотреть их лиц. Я просыпаюсь.
Хороший прием. Сном меньше, ладно. Больше мне там не ходить. Я видел, что бывает с теми, кто остается.
Это случилось, когда я только выбрался в тот новый мир, балдея от своего открытия, когда, подрагивая от легкомыслия, начал с приятного, неправдашнего. Выбираться куда-то на Дикий Запад, в салун «У Трех Поросят», где Джонни Мэддокс выколачивал из разрушенных пианин «Желтую розу Техаса», где бармен с необъятной мордой лица правильно посылал по накатанной стойке стаканчики окольтованным ребятам.
Второй сон. Кто-то заорал от коновязи, и все высыпали наружу. И я увидел его. Ненормального роста, сутулый, как кабан, он выходил из розового утра к сиреневой коновязи, и лошади бились от мерных ударов его сапог.
Он встал далеко, зацепив большие пальцы за съехавший пояс, и все поразились, какой необыкновенной тупости было это животное.
И стало тихо. Толпа начала отступать, вдавливаться в салун через вывернутые дверцы, пока, раздвигая оцепенело пятившихся весельчаков, не проступили вперед великолепные ребята Юла Бриннера. Их лица были скучны, движения ленивы до неприличия. Потому что они собирались драться.
Древнее правило: кто схватился за револьверы первым — погиб, потому что реакция второго — опережающа, но ясно было и ежу, что при нынешнем раскладке секачу оставалось только начать быстро-быстро переставлять свои копыта в обратном направлении. Он не успел бы пошевелить и извилиной, чтобы опередить смерть, всаженную в каждый патрон четырнадцати смирно уткнувшихся в кожу стволов.
