Мой пропуск был выдержан принципиально в ином ключе. Простенькая, но со вкусом телогреечка, с отпоротыми спереди и сзади номерами, закапанная цементным раствором и подпоясанная брючным ремешком от дяди Юры, ватные штаны, подшитые валеночки с галошами от дяди Мати, охотничьи лыжи «Мукачево», ребра которых окантовывали фирменные дюралевые уголки от отдела «Юный техник» магазина «Пионер», заточенные рашпилем, изготовленным в цехе ширпотреба Подольского завода механических приспособлений.
Естественно, я слопал их всех, одного за одним, еще когда поднимался в гору, пренебрегши подъемником, куда меня все равно бы не пустили. Они не ржали, не делали вращений пальцем у виска, эта публика видела все. Меня они еще не видели, но не подавали вида, потому что оценили грандиозность предстоящей потехи.
Дело в том, что когда такое растение ползет вверх по горе — это семечки. Оно способно безо всякого подъемника забраться высоко-высоко, гораздо выше всех похвал. Оно лезет и лезет, упиваясь собою, не предполагая, что наступит миг, когда надо будет повернуться задом наперед и обнаружить, что теперь надо как-то попасть туда, откуда выползло. Иначе придется поселиться здесь навеки, постепенно дичая и обрастая шерстью. И когда я повернулся, все замерло на склоне, все остановилось там, внизу, все смотрело на меня, понимая, что миг прозрения наступил.
Я был удовлетворен. Я озирал горные цепи. Долины, вершины. Кавказ подо мною. Один в вышине. Я памятник себе. Потом я съехал.
Я продемонстрировал им единственный широко известный мне горнолыжный прием, который никто из собравшихся, на своих экстралыжах и в суперботинках ни за какие шиши не согласился бы повторить. Я пошпарил вниз по прямой.
Любимые, они не подумали, что у меня не было выбора, но у меня был шанс. Вот этот. У них масса безопасных шансов друг дружку давить. Поэтому я пошпарил по прямой. На могучих своих снегоходах. На Чуке и Геке. Полы ватничка маскировали маленькую хитрость — временами я просто сидел на лыжах, как на санках. Глаза я зажмурил и поэтому не видел, как прыгали в стороны гиганты фигурного слалома, я даже визга их не слышал. Когда свист в ушах прогнул барабанные перепонки внутрь черепа и они уперлись одна в другую, я решил, что насладился довольно. Я открыл глаза, сквозь пленку от слез обозрел предстоящее пространство, выпрямил ноги и лег на левый бок. Больше я сделать ничего не мог, за меня старалась аэродинамика. Я видел, как лыжи несутся справа налево, забирая вверх по вертикальной снеговой стенке, огораживающей край нижней площадки. Далее мне предстояло, кружась, улететь в ближайшее ущелье, чтобы стать местной легендой.
Но это несколько превосходило мои намерения. Я полагал в те времена, что с таким жестом торопиться еще рановато. Дабы не искушать судьбу, я вывернул мои снегоступы как можно более вниз, после чего воткнулся в снег пятой точкой. Оставленной ею борозды, подумалось мне, вполне достаточно, чтобы считаться достопримечательностью здешних мест, ее я и решил подарить им на память о своем подвиге. Погасив инерцию, простенько и уютно я впаялся в гребень намета.
Я еще посидел задумчиво, поскольку сразу, между нами, джентльмены, поднять себя на ноги было мне нечем: вся жизнь моя ушла в эту точку контакта и намертво вцепилась в гребень, и не сразу расслабилась и вернулась обратно.
Когда я уходил, шелест потрясения догнал мой слух. Лишь один завистник, скрутившись восьмеркой от желудочной зависти, прошипел своей ярко-желтой даме: «Чепуха! Все рассчитано. Классический шюсс. Я видел в Швейцарии парня, который вот так же съехал в бочке. Как всегда — через пять лет дошло до нас, и вот…» Ну-ну.
Когда вечером я вошел в питейное заведение, меня уже узнавали, столик нашелся мгновенно, подогретое вино было подано без спросу, но долго никто не решался сесть со мной. Потом все надрались, стало мутно от дыма, никто уже не обращал повышенного внимания на мою гимнастерочку со стоячим еще воротником и сигареты «Дымок».
Но я ошибался, джентльмены, полагая, что вот так, ненавязчиво, весь, с содержимым и содержащим был наконец ассимилирован окружающей средою. Когда я захотел подвинуть стул, чтобы возложить на него ноги, обутые в кирзовые ботинки «Турист», стул подставился сам по себе. Я не поверил сразу, я недоверчив от природы, и я уже нарочно протянул руку куда-то вбок, не глядя стряхнуть пепел — и попал в подставившуюся с такою же готовностью посудину, я повернул голову в сторону заоравшего у стойки молодца, и здоровенный мужик, загородивший спиною зону осмотра, мгновенно был отодвинут в сторону чьей-то мощной угождающей мне рукой.
Да-да, джентльмены, именно так все случается. Не меняя выражения морды лица, не шелохнувшись, медленно-медленно обвел я глазами окрестности и обнаружил, что окружен молчаливыми, очень большими мальчиками, сосредоточенными на выполнении моих желаний. Более того, в малоподвижных глазах их я прочел все свои предстоящие штуки, вернее, тот набор, который они предполагали для выполнения.
Меня и не их готовность поразила, а именно это вот знание, которое и одушевляло квадратные лица, будто сбылось наконец то, чего обладатели квадратов с ушами ждать уже устали. Уж и не надеялись, что случится. А случилось. Атас! Глаза их вспыхивали зеленым и красным волчьим огнем. Я случайно плюхнулся на пустовавшее место.
Хорошее место. Поверх голов. Это превосходило мои намерения. Но! Некий черненький чумазенький гаденыш защекотал меня изнутри. Не знаю, как он здесь образовался, что делал вдали от трасс и огней, может, нечувственно я сам подцепил где-то эту заразу и завез в заповедное место. Мелкий, не бес даже, мелюзга такая, мохнорылая, затормошился, лапки запотирал. Весело стало мне, джентльмены.
Вы когда-нибудь были паханом, сеньор де Перальта? Ну, как у сандинистов это называется? Команданте? Нет? Недостало подвигов для революции? Жаль! А вы, господин пилот? Ты — Лаймонас, не был паханом, я знаю, у тебя другое назначение. Ты родился преграждать пахану дорогу. И стоять на дрожащих ножках, с пересохшим ртом, вытаращенными глазками перед ним и его кодлой деловитых, все уже видевших мальчиков, все, кроме букашки, поднявшей восстание против асфальтового катка. Они, конечно, могут провести широкой грязной поганой ладонью по твоему обострившемуся, облившемуся потом лицу, могут раздавить негнущимися пальцами очечки на твоих глазах, но вовсе не потому, что мученьице — их развлеченьице. Нет, они естествоиспытатели. Они изучают твои реакции. Такая букашечка, которую ничего не стоит размазать, такие у нее хлипенькие перепоночки, так трясет ее паника, а что-то внутри мешает ей умчаться, втиснуться в щелку, замереть, забыться, заснуть и видеть сны. Вместо этого встает и встает она на задние лапы поперек пути немереной силы, заметившей в восторженном изумлении эту фантазию насекомого. Они не смогут догадаться о смысле твоих телодвижений. И аккуратно растирая твое перепончатое тельце, скатывая его в комочек, задумчиво усмехаются они причуде жизни, выверту ее, рождающему таких уродцев.
Вот как вышло. Телогреечка ли моя с отпоротыми номерами, наглость ли, с которой были проделаны несложные владыческие жесты по отношению к здешней публике, что еще? В общем, так сказать, синергизм ситуации подсказывал им, что можно поднимать черный флаг. Они ведь тоже явились в это пресное место не на лыжах кататься. Такой предполагался всеобщий оттяг.
