И озираюсь в панике, и, слава богу, все тихо вокруг, никто ничего не заметил.
* * *
А вокруг туманная осенняя Юрмала. И этот сытый стук сыплющихся на землю от ветра каштанов, коричневых драгоценных камней, которыми я набиваю карманы, переходя вброд пространства между деревьями, расталкивая коленями разноцветные волны листьев, их пену и кружева. И вдруг настает берег, бежевая твердь его песка и молоко моря, уходящего за горизонт, в какую-нибудь Швецию, и наводящего на мысли о том, что и за ним люди живут.
И может быть, человек с той стороны тоже смотрит сейчас на море и у него появляется мысль о нас, потусторонних. И я выковыриваю из песчаного пола розовое ушко раковинки и царапаю на огромном незапятнанном береговом листе корявые буквы: «Здесь был Вова!»
Официальное открытие кинофорума. Директор Международного центра Нового кино, Председатель Оргкомитета кинофорума Аугустус Сукутс. «Дамы и господа… — он в некотором затруднении, поскольку мы, люди из страны оккупантов, тоже сюда затесались, не сообразили, что уже лишние, формально мы еще вместе, — …и прочие присутствующие в зале».
Он говорит по-латышски. Молодой человек и девушка переводят его слова на русский и на английский. Зал качает от кайфа. Это уже почти полная Европа! К сожалению, русский дается молодому человеку с трудом — сказывается тяжелое детство в стране большевиков, и Директор-Председатель, доброжелательно улыбаясь, приходит к нему на помощь. И сам переводит собственную фразу. Он прекрасно говорит по-русски. Потом он помогает девушке справиться с английским. Он прекрасно говорит и по-английски. Это высокий класс. После совместного перевода второй фразы на сцене возникает небольшая дискуссия о соответствии формы и содержания. Зал тепло принимает этот волнующий, простите, волнительный, смешной и милый спектакль. Дело ведь не в точности перевода, в конце-то концов, а в том, что на наших глазах рождается новый церемониал, почти такой же, как там, у них, за молочным морем. И не важно, что юные здешние граждане, стремительно забывая язык оккупантов (вскоре он им вовсе не будет нужен), пока еще не освоили как надо английский (хотя пора), это — дело наживное. Важно, что в них влилась уже та свобода в словах и поступках, которая, как все мы знаем с пеленок, есть главный признак истинно западного человека.
И сказал Аугустус Сукутс: «Наш первый „Арсенал“ начался одновременно с разрушением большевизма! — И зал восхищенно шевельнулся. — И мы думаем, — пошутил далее Директор-Председатель, — что именно фестиваль послужил тому причиной!» Раздались сильные хлопки людей, стремящихся подбодрить Председателя и поддержать его смелую речь. «Нам пришлось буквально выцарапывать одного нашего американского гостя из таможни одной соседней державы, — сказал Председатель, и снова зал приветствовал этот его прозрачный намек, — где он застрял, потому что у него не было визы!» Саркастический смех зала: действительно нелепость, у человека нет визы, а его не пускают на Кинофорум. «Надеемся, что вскоре мы сможем выдавать визы в Риге!»
Что тут началось! В течение очередных десяти минут, пока переводчики спорили о том, как перевести следующие несколько фраз, а в зале царили ликование и кайф, я всматривался в Председателя. Аугустус имел вид смертельно измученного человека, глаза его были красны, он, недосыпом и переработкой, изматывая своих людей, все здесь и устроил. Он хотел, чтобы все вышло о’кей! Чтобы все, как в лучших домах. Так и вышло. Всем большое спасибо!
Я вспомнил, как некогда мы сами дерзили на кухнях, рассказывая политические анекдоты, вызывающие у присутствующих из живота идущее ощущение почти предсмертного, отчаянного восторга. И ностальгически приятно было слышать и видеть сегодня людей, которые вели себя так же, но уже в огромном зале на Международном кинофоруме. Как они эту соседнюю державу! Хоть и не называя ее по имени. Нет, они, конечно, могут и по имени, но — это если специально подумав. А в свободнотекущей речи подсознание одергивает язык. О, наше тоталитарное подсознание! О, столичная наша глухая провинциальность! Бедная, больная страна. Ее отчаянные люди!
Жаль, но ни мне, ни, увы, даже Директору и Председателю, уже объездившему всю Европу, но все еще хмелеющему от хождения по опасному краю, европейцами не стать. В нас что-то изначальное растоптано. Я думаю, и он это понимает, а не понимает — это его проблемы. Стать свободными людьми, может быть, удастся вот этой девчонке в перекрученных чулках, бредущей со своим рюкзачком по грудам опавших листьев из школы, вот этому крошечному пацану, сидящему со своей черной козявкой-собачкой на краю тротуара, свесив ноги в канаву и сосредоточенно исследующему розовым грязным пальцем свой розовый и грязный пятачок.
Они, возможно, будут вспоминатъ тяжелые времена, когда в магазинах Юрмалы было лишь по два сорта колбасы и мясо лишь одного сорта, да и то не парного, а мороженого, и были «визитные карточки», не для того, чтобы представляться друг другу, а чтобы иметь возможность все это небогатое купить самим, а не имеющие таких карточек голодные гости ничего хозяйского купить не могли. На всех не хватит.
Может быть, они и будут это вспоминать, скорее — нет. Забудется. Исчезнут подозрительность и ненависть к гостям, потому что они научатся видеть в них просто людей. И чужие беды станут им внятны так же, как собственные. Потому что, если повезет, будут жить они уже в другой жизни, в той, которой нам толком и не застать, а и застать — ею не пропитаться, слишком погрязли мы в мерзости. Только дай Боже этим детям спастись. Как-то тут меня затрясло, и зал, и его аплодисменты куда-то стали заваливаться вправо, и слабеть, и вовсе исчезли, и я стал видеть новый сон.
* * *
Я видел происходящее как бы через глазок видеокамеры. Будто бы мы (кто?) выпрыгиваем из какой-то машины и в темпе движемся в сторону огромного круглого здания лужниковского стадиона.
Дверь внутрь. Ее загораживают двое. Кто-то из идущих рядом тычет им в нос что-то вроде удостоверения, но рассмотреть им его не удается, их отбрасывают, и мы вбегаем в дверь, ныряем в мгновенную темноту: полосы света, длинный коридор, глаза привыкают. Раздевалка, душевая, пар, оскользающиеся голые люди, это пожилые женщины. Группа здоровья? Шарахаются при нашем проходе, пытаются закрыться, на объективе капли, он запотевает.
Мы движемся быстро. Несколько темных помещений, идем где-то под трибунами, над нами возникающий и гаснущий гул. Кладовка, ящики с бутылками, собранными после матча, старухи-сборщицы делят выручку, паника среди старух, мимо-мимо; еще кладовка, какая-то пара трахается на мешках, четыре белых остановившихся глаза, мимо; тьма, комната, где готовятся к выходу артисты, цыганский ансамбль, костюмеры с юбками, полуголые девчонки, на нас орут, но тут же лица всех, как и тех, что прежде, застывают, в глаза плещет ужас; коридор. Здесь мы слышим голос как бы в наушниках: «Третий, третий, я — первый! Доложите обстановку!» И уже отсюда хрипловатый, спокойный, не в ритм бегу: «Прошли тринадцатую, все нормально, освобождаем помещения».
Влетаем в тренировочный зал, каратисты разминаются. Задержка, нас не пропускают. Один в белом падает на колено: его оттолкнули, он разгибается медленно, входит в кадр, с ним еще двое, глаза спокойные, в них интерес, они готовы к драке. Но никакой драки, черные руки и ноги слева и справа от камеры вышибают каратистов из поля зрения страшными ударами, нога в ботинке пинком открывает следующую дверь, и мы уносимся в нее в том же темпе, позади оставляя крики и тяжелые удары. Тьма, свет, карлики, лилипуты, огромное количество собак, псовая охота, вой и лай, густо пошли дети, наряженные для маскарада, снова гримуборные, уже с рокерами, человек, курящий траву, завалившийся набок, отрешенный, нога в военном ботинке перекатывает его голову с боку на бок.
