Переходя за папой с юбилея на свадьбу, со свадьбы в забегаловку, слушая папу, видя, как любит его простой народ, юный уничтожитель все больше наедается отравленной приманки. И тут папа добивает сына. Садится за рояль и исполняет ему Бетховена. Этого сын вынести не может. Он ломается. Решает порвать с проклятым прошлым и стать, как папа, евреем. Отточие.
А в это время обеспокоенное КГБ приводит героя в свой тайный закуток, устроенный в одном из грязных притонов, — место, начиненное аппаратурой, откуда КГБ ведет подслушивание евреев. Сына просят поставить папе подслушку. Так страшен папа, что никто до сих пор не решился поставить к нему в дом этот страшный инструмент. Сын, еще не окончательно порвавший с дисциплиной, ставит, но отлучается на секунду, а когда возвращается, видит, что в квартире уже состоялся погром. Чучело папы — в петле, а самого папу увезли казнить. Сын удивлен. Для чего же он ставил микрофон? Дьявольское коварство КГБ!
Но где же папа? А он попал в руки к маме. Бедного, с больным сердцем, она усаживает его… отгадайте куда? Конечно! В коляску американских (они же и русские, как известно) горок. Она хочет закатать его до смерти. Папа хватается за валидол. Но мама людоедским движением вырывает валидол у папы и включает пуск. Бедный папа поехал. Он обречен. Вот для чего, оказывается, нужны были П. Лунгину эти многозначительные горки, расположенные в некоем «Луна-парке». Отсюда и название фильма как символа всей нашей жизни.
Итак, папа помчался к своей смерти, а мама — к проигрывателю, с которого начинает звучать опера Вагнера, и тут, под разносящийся над «Луна-парком» могучий женский голос, поющий по-немецки, мама начинает открывать рот, будто это поет она. И величаво сходит со ступеней. Эта белокурая бестия, оказывается, воображает, что она — Брунгильда. Это — для западного зрителя, который по виденным прежде образцам легко может догадаться, что мама — сумасшедшая, чей идеал — немецкий фашизм.
И тут врывается сын. Он останавливает агрегат, вынимает оттуда папу и убегает с ним, бросая в железные конструкции и в маму, поющую «под фанеру», несколько гранат! Ба-бах!
— Мы сменим фамилию, — жарко говорит сын спасенному папе, — уедем туда, где они нас никогда не найдут!
И они тут же заходят в поезд и едут. Без билета. Куда? Нет-нет, вы опять не угадали. В Израиль не ходят поезда. Вообще-то сын и сам не знает, куда они едут. Он распахивает (!) окно вагона, отрывает металлическую табличку с наружной стенки и показывает папе. Фу-у-у! Они едут в Абакан. Слава Богу! Вот единственное место, где может спастись старый еврей.
Не два еврея, один. Потому что тут сын, желая порадовать папу, показывает ему фотографию мамы в нежном возрасте, когда она стала жертвой его низменных желаний, но папа начинает долго и заливисто смеяться. Как Ильич. Сын смущенно присоединяется, но это он ничего не понимает, а уже и зритель догадался: папа никогда не видел эту девицу, никогда не трахал ее, и значит, сын — вовсе ему не сын и даже не еврей. Это КГБ подучило сумасшедшую маму сыночка наколоть. Но, впрочем, тут поезд уносит от нас навсегда эту хохочущую пару.
Послесловие для зрителей старшего возраста.
Не надо бояться, что французы решат, будто кровавые оргии у нас — дело житейское, а Брунгильды с Марлонами Брандо резвятся в каждом парке; французы уже знают, что художник имеет право на фантазии. В конце концов, Пьюзо тоже выдумал своего «Крестного отца» от начала до конца. Главное — смотреть интересно.
Фантазия П. Лунгина на тему жизни в России будет понятна и негру преклонных годов, потому что наконец-то появился у нас режиссер, научившийся показывать Россию так, как привык растленный Запад и как сумели показать ее лишь в «Красной жаре». Наконец-то американцы убедятся, что с нами можно иметь дело. Пусть работать, как они, мы еще не можем, но сочиняем уже — ого-го!
И для русского человека есть отдушина. Конечно же, это не про борьбу с евреем. Это все та же, что и в «Такси-блюз», старинная русская тема, которая полюбилась П. Лунгину: поэт и толпа. Только в первый раз против поэта он выставил таксиста-качка, а здесь против папы Хейфеца, который и есть поэт, если кто еще не догадался, качков выставлена целая тыща.
Западный человек, конечно, голову сломает, пытаясь догадаться, почему неодолим бедный еврей, но это уже его проблемы. Бывшему советскому человеку ясно сразу: да будь он всамделишный, только перья бы от него полетели. Но он — художественный образ. А тут уже начинается борьба идей. А идею голыми руками взять слабо. Вот так, ребята!
ЭПИЛОГ. Сегодня я открыл «Московский комсомолец» и вздрогнул: «На подходе к Москве поезд Абакан — Москва подстерегала засада. Толпа подростков (около 50 человек) выскочила из-за кустов и с диким гиканьем стала закидывать поезд снежными комками. Машинист и помощник тут же залегли на пол. Неуправляемый состав мчался со скоростью 100 километров в час. В кабине машиниста не осталось ни одного целого стеклышка. Оказались разбитыми приборная доска и стекла в вагонах. Если бы не вовремя включенный автоматический тормоз, трагедия была бы неминуемой».
Боже мой! Не своего ли недавнего вождя, бывшего еврея, поджидали «чистильщики»? Неужели он вернулся из Абакана? Неужели бросил папу? Значит, все правда? И значит, все по новой?
Я — свекловод. Моя лопата
Крива, угрюма и горбата,
Но роет землю, словно крот…
Я выхожу в свой огород.
В безукоризненном порядке
Передо мной капустны грядки.
Башки в черненом серебре
Стоят, как львы, ноздря к ноздре!
Строй тыкв! Крепки, как подоконник!
Хрен! Груб и весел, как полковник.
Моркови радостный народ
Толпой толпится у ворот.
Все овощи мои, едри ты,
Умыты, тщательно побриты,
А их смешная детвора
В навозе по уши с утра!
А вот и ты, очей отрада,
О Свеклочка, о роза сада!
Дитя любви, ночей услада,
Тобою ломится ограда.
О моя сахарная слабость,
Со мной ты сделать все могла бы,
Я для тебя на все готов,
Моя последняя любовь.
Бродя средь любящих растений
В росе от благодарных слез,
Я — от вредителей спасенье
И лью на них свой купорос.
А заведися где измена…
Ее почую я мгновенно!
Вон тот мордастый помидор
Ужель лелеет термидор?
Голубчик ахнуть не успеет!
На гильотину подлеца!
Он в темном валенке дозреет,
Он там прозреет до конца.
И сладко, взяв в осенний вечер
Литой, налитый кровью шар
В отсветах пламени из печи,
Вкусить его дрожащий жар,
Откусывая гаду щеки,
Стирая сочные потеки,
Отгадывать: как дураку,
Измена вдарила в башку.
Ведь если покусится странник
На величавые плоды,
Чтобы добыть себе еды!
Эдема бдительный охранник,
Я, защищая огород,
Ему порву лопатой рот!
Но это вряд… Мои владенья
Защищены от нападенья,
И встретит удивленный вор
Колючей проволоки забор,
Где ток невидимо струится.
А там уж подоспею я…
И, ох, тяжка рука моя,
В ней даже черенок дымится.
Я стар и хром, лопата ржава,
Но как сильна моя держава!
И как глядит в мой черный рот
Всегда послушный мне народ!
Здесь, срощен со своей страной,
Я — царь, я — бог, я — Червь Земной.
Королевские фиги
Богатые тоже плачут.
