— Чего?
— Ну, сперма разных знаменитостей, для искусственного осеменения. Хранится в этой… В банке.
— И что?
— Девицам не нравится искусственно осеменяться. Они считают, что сперме место не в банке, а на свободе.
— Кайф! А это кто же все снял?
— Езжайте в город Минск на студию «Витт». Пока вы тут все еще задаете вопросы, они уже имеют этот фильм. Назвали «Чертовы куклы». Молодцы!
Нет, нет, желания номер три кинорынка «Куклы» совсем не удовлетворили. Вдруг оказалось, что желание было огромным. И что весь прошлый год частник снимал кино именно и прежде всего «про заграницу». Потому что одно дело — смотреть через замочную скважину на себя, совсем другое — увидеть там рай.
Эти чистые пряничные города, новогодние елки магазинов, заколдованные замки, хрустальные ручьи, раскидистые деревья, а вместо листьев денежки. И эта легкость в обращении с вещами — слушайте! — это невыносимо: захлопнул небрежно дверцу автомобиля и, не запирая, даже щеток не сняв, бегом, на целую ночь, по бабам. А бабы! И эти дебиловато-доверчивые люди, живущие в раю. Зачарованно внимающие лощеным умницам и хитрецам, перед тем как отдать им свои богатства. Нетронутые пастбища, стада непуганых идиотов, которые не стрижет только безрукий. И сколько их ни стриги, все вырастает наутро, и еще пуще. Цветущий мир, снятый в Одессе, заграница, которая не лежит от нас ни на запад, ни на восток, которой нет вообще на Земле. Остров Крым. Где есть всё и все говорят по-русски. Великая Совковая Мечта. Мечта свирепая, прожигающая: туда-туда, из Москвы, из этой сучьей страны, с этой помойки, где, чтобы выжить, надо маму родную продать.
А вот был случай, ехал в поезде такой пожилой уже дядечка, заграничный дирижер, попал к нам на гастроли. Ехал в СВ с прехорошенькой девчонкой, трахнул ее, естественно, на сон грядущий, девчонка-то наша была, так радовалась везухе. Но приехали, взглянул дирижер на девочкину маму на перроне, и крыша у него поехала. Представляете, оказывается, эта мама — его бывшая жена. То есть, господа, он, извините, выходит, только что трахнул собственную дочку!
— Иностранец?
— Да какой он иностранец, он эмигрант.
— Так. И что дальше?
— Что-что. Не знаю что. Сидят они с мамой и ее нынешним мужем на кухне и считают на пальцах, от кого дочка: от эмигранта или от нынешнего папы, который, между прочим, маму тоже трахал, и как раз в подходящее время.
— Ай-я-яй!
— Угу. И наконец так получается у них, что дочка вроде бы не эмигрантская, а все-таки наша.
— Кино!
— А я вам и рассказываю кино. Но лишь тут все и начинается! Эта дочка получает от дирижера приглашение! И по приглашению за его деньги едет к нему туда. И знаете, тут начинается какой-то совершенно невероятный пейзаж, озеро, огромный дом. Все в дождях, в туманах, красиво невероятно. И она вступает в этот папин, то есть теперь уже женихов, дом, потому что она, представляете, уже его законная невеста. Огромные залы там, какие-то рояли невероятные всюду, мебель в чехлах, ну, вот как в музее-усадьбе в выходной или в санитарный день. И вот в этом роскошном доме, среди чехлов, начинается у нее с папой новая жизнь. То есть с женихом. Представляете? Простая советская девочка. Ничего особенного. И такое вот счастье. Называется «След дождя» Это раньше так фильмы называли. Обязательно посмотрите.
* * *
Но странно повел себя Рудинштейн. Он выбрался из своей сауны и выбросил вдруг на кинорынок фильм «Катафалк». Который, несмотря на вполне рыночное название, оказался совершенно не из той колоды. Какая-то муха в молоке. Лишь деловые соображения и клановая солидарность дали зрителям сил досидеть на хозяйском фильме до конца. Они подавленно выходили из зала, лишь один, приглушив до минимума зычность, сказал соседу: «Но, несмотря на этот фильм, я досмотрю остальное». Что же подсунул им бяка Рудинштейн? Он подсунул им своего любимого сценариста Валерия Тодоровского, которому в этот раз дал денег на режиссерский дебют. И Тодоровский немедля снял кино для трех актеров. Он снял возникшую из небытия Вию Артмане, найденного им в Прибалтике некоего А. Ильина и Ирину Розанову, звезду нового кино, которую частники вволю уже поснимали, причем — чудо! — далеко не всякий раз раздевая.
И было в «Катафалке» вроде бы все, что нужно для рынка, — и афера, и половой акт. Но как бы и не было ничего. Что это за афера, когда человек трахает слабоумную ради того, чтобы овладеть горою металла под названием то ли «ЗИС», то ли «ЗИЛ», что ржавеет уже сто лет в заброшенном сарае? И что это за половой акт, произведенный в той же старой колымаге, в «катафалке», с дурочкой, которая то хихикает, то завывает, не понимая, что делают с ней и зачем? Одна брезгливость. Но что же в фильме есть?
Есть огромная неопрятная старуха, живущая в распадающемся, как ее тело, доме, погруженном в темные заводи заглохшего сада, со сгнившими заборами, исчезающими тропинками, по которым бродит старухина дурочка-дочь (ее и играет бесподобная Розанова), такое домашнее животное, зверек, которому почему-то досталось женское тело. В этих дремучих зарослях, на неведомых дорожках все длится ее неисчезающее, остановившееся детство, игра, любовь, неведение, счастье. Есть бродяжка, найденный однажды лежащим под забором и взятый в дом для мужской работы — за еду. Есть, наконец, «катафалк», необъятная черная развалина, венец мечтаний некогда живших администраторов, разрушающийся памятник умершему хозяину-генералу. Памятник ушедшей с ним отсюда жизни, тому прошлому, в которое, как в воду, погружена ждущая смерти старуха, мечтающая теперь лишь о том, куда бы пристроить не нужное никому, но живое, слабоумное свое отродье. Жизнь исчезающая, забытые люди на забытом клочке земли.
Какой молодец этот Рудинштейн! Этот бизон концертной деятельности, акула кинобизнеса, воротила и магнат, резвящийся в голубой воде со своими розовыми девушками.
И я спросил его, когда выбрался он наконец из воды, и завернулся в простынку, и спрятал в нее коротенькие толстые ножки, и свернулся клубочком, и замурлыкал, я спросил: «Зачем же вы так, Марк Григорьевич? С гостями, коллегами? Ведь они могут вас не понять?»
И хмыкнул крутобокий колобок Рудинштейн из простынки: «Ну и хрен с ними! Зато это лучший фильм на кинорынке».
Правильно, Марк Григорьевич, пра-а-вильно. «Этот поезд в огне, и нам не на что больше жать». И я спросил:
— А нужно ли это народу?
— Что за вредная у вас привычка, — отвечал мне уютный Рудинштейн, — решать за народ? Народ хочет, народ не хочет! Я видел в Америке, как рекламируется новая картина: 24 часа по одной программе шла реклама. Я пошел в большой маркет, там было десять кинозалов: купил билет — иди в любой. И в каждом очень мощные боевики. Так народ валил на разрекламированную картину, хотя это был просто миленький фильм, больше ничего. Есть же правило: сделал картину — рекламируй ее.
— Марк Григорьевич, что вас так тянет к товарно-рекламно-денежным объяснениям всему? Неужели все так просто? Ведь если так, я этому несчастному народу сплавлю любое гнилье.
