Подводник — это не просто профессия, ставшая образом жизни, это еще, и может быть прежде всего характер, то есть склад души и способ мышления.
Люди накопили вековой опыт выживания в пустыне и тайге, горах и тундре, на необитаемых островах, наконец, на плотике посреди океана. Но уметь выживать в железных джунглях машинерии, в ее магнитных, радиационных, электрических полях, цее бессолнечном свете, дозированно-фильтрованном воздухе, к тому же химического происхождения, в ее тесном замкнутом узилище, в ее щелях, просветах и выгородках между жизнеопасными агрегатами, — это удел подводника.
Борис Поляков в свои двадцать шесть был истинным подводником. Что бы ни делали сейчас его руки — перекрывали ли клинкет вентиляции или расклинивали вместе со всеми стеллажные торпеды, которые грозили сорваться со своих мест в эту бешеную качку, — мозг его лихорадочно искал ответы на два жизненно важных вопроса: каким образом можно выбраться из этой ловушки, а если нельзя, то каким способом пустить в нее воздух?
Нечего было и думать открыть люк (то, что он приварился, Поляков еще не знал) и перебежать сквозь доменную печь, в какую превратился девятый, в смежный с ним восьмой отсек. Не оставляли надежды на спасение и кормовые торпедные аппараты — через трубу одного из них Поляков мог прошлюзовать за борт только четверых, на которых были гидрокомбинезоны с дыхательными масками, да и то выход в штормовой океан обернулся бы для них медленным самоубийством.
Эх, наладить бы хоть самую хилую вентиляцию… Но как?
Он решал эту техническую головоломку, надышавшись угарной отравы. Ломило в висках. Тошнило от выворачивающей душу качки: бездвижную атомарину валило с борта на борт так, что маятник кренометра уходил за угол заката. В отсеках грохотало от перекатывавшихся вещей. Всплытие было неожиданным, и по-штормовому ничего не успели закрепить. Атомоходчики всплывают редко и потому от качки страдают особенно жестоко — привычка к болтанке вырабатывается обычно на вторые, а у кого и на третьи-четвертые сутки. Так что вместо элегического прощания с жизнью последние часы смертников десятого отсека проходили в рвотных спазмах — до слез. И все-таки они с надеждой смотрели на Полякова: «Ты же офицер, у тебя на погонах инженерные молоточки, ну придумай же что-нибудь!»
В десятом отсеке он оказался волей житейского случая. Штатная койка командира первой контрольной группы дистанционного управления реактором (так называлась должность капитан-лейтенанта Полякова) — в восьмом отсеке по левому борту. Но спать там жарко, и в эту роковую ночь Борис перебрался в десятый, в каюту друга-однокашника по училищу, Володи Давыдова, тоже командира группы и капитан-лейтенанта. На его же, поляковской, койке спал в восьмом штатный командир десятого отсека лейтенант Хрычиков.
Одному из них — лейтенанту Хрычикову — этот обмен койками стоил жизни. Он погиб в горящем отсеке.
Борис Поляков: «У нас на лодке было два старпома. Второй шел вроде дублера. Когда услышал звонки аварийной тревоги, подумал — молодой отрабатывается. То один в «войну» играет, то другой… Надоело. У меня ведь восьмая боевая служба… Вскочил, надо бежать в центральный, мое место на пульте… Да не тут-то было. Через девятый уже не пробежать. А спустя две-три минуты к нам пошел угарный газ… Перекрыл… Нет, к нам из девятого никто не ломился, не стучал. Слишком быстро все разыгралось. Переборка накалилась так, что стала тлеть обшивка из прессованных опилок. Пришлось плескать водой, сбивали топорами… Потом погасли аварийные плафоны, питания для них хватило на два часа».
…И он решал эту немыслимую инженерную задачу — как добыть воздух? — под грохот ураганного шторма, в меркнущем свете, в неразволокшемся еще дыму, вцепившись в трубопроводы, чтобы удержаться на ногах. «Ну придумай же что-нибудь!» — все так же исступленно и немо молили его глаза остальных одиннадцати.
Три года назад он был командиром этого отсека. Он обязан был знать все три яруса его хитроумной машинерии досконально. Три этажа, перевитых пучками разномастных трубопроводов, кабельных трасс… Они обитали на верхнем — третьем — ярусе, который считался жилой палубой.
К вечеру — часам к двадцати — дышать уже было нечем. Регенерации, насыщавшей воздух химическим кислородом, в отсеке не было. Голодная кровь стучала в виски, гнала холодный липкий пот… Плафоны уже давно погасли. Аварийные фонари едва тлели: садились их аккумуляторы…
Воздуха! Хотя бы глоток…
Глоток он нашел. Спустился в трюм, едва удерживаясь на перекладинах трапа, и стравил из патрубков-гусаков дифферентной цистерны скопившийся там воздух. Грязный, масляный, набитый компрессором без каких-либо фильтров, он все же пошел. Под его шипенье Полякова и осенило: если открыть кингстон глубиномера, то возникнет пусть слабый, но все же проток, продых… Надо было только сообщить в центральный, чтобы поддули в дифферентную магистраль…
«Каштан» — межотсечная связь — не работал. Его замкнуло при пожаре. Поляков с замиранием сердца вынул из зажимов увесистую трубку корабельного телефона. Этот древний слаботочный аппарат, питавшийся от ручного магнето, как и его прародитель — полевой телефон времен первой мировой, — работал безотказно. Связь удалось установить только с первым отсеком. Ответил его командир, минер Валентин Заварин.
— Валя, — попросил Поляков, — скажи Рудольфу (инженер-механику Миняеву. — Н.Ч.), пусть наддувает дифферентные цистерны. А мы откроем кингстон глубиномера.
— Добро!
И воздух пошел! Они вдыхали его, будто пили луговую свежесть.
Призрак смерти от удушья уступил место своей младшей сестре — гибели от жажды. В десятом не было воды. Ни глотка. Пить хотелось, хотя все дрожали от холода. Пожар в девятом заглох, притаился до первой порции свежего воздуха. Переборка была теплой, и все отогревались на ней. Ведь одеты были в «репс» — легкие лодочные куртки и брюки. В отсеке же стояла зябкая осень: воздух остыл до температуры забортной воды — градуса три-четыре тепла. Разыскали на ощупь четыре комплекта аварийного шерстяного белья. Разумеется, они были неполны — беда всех подводных кораблей! Растащили: кто — поди узнай. На двенадцать человек пришлось два свитера, трое шерстяных рейтузов, две фески, пара чулок… Но не одежда тревожила Полякова. По самым скромным прикидкам, буксировка в базу, на Север, должна была занять месяца полтора. Только в базе их могли извлечь из западни десятого. Сорок пять суток без воды? Еще один необъявленный смертный приговор судьбы.
Лет десять назад все они были наслышаны о сорокадевятидневном дрейфе в океане сорванной штормом баржи с четырьмя солдатами — Зиганшиным, Крючковым, Поплавским, Федотовым. Та сенсация облетела мир: полтора месяца без еды, солдаты съели кожаные меха гармони и голенища сапог… Теперь нечто подобное выпадало им. Разве что в гораздо худшем варианте — в кромешной темноте, в грязном воздухе, в промозглом холоде. И главное — без воды.
Поляков знал, что в десятом отсеке расположена расходная цистерна с пресной водой. Но она оказалась пуста… Бачки с аварийным запасом продуктов — тоже. Их раскурочили, как это водится по неистребимому безалаберному обычаю, хозяева отсека еще в начале похода… Но даже если бы бачки были полны, их все равно не хватило бы для дюжины едоков на полтора месяца.
