И князь, человек исполнительный (за это его всю жизнь и ценила Екатерина), сделал то, что должен был сделать, – засел за бумаги – законодательные акты, определяющие положения той или иной социальной группы, всех, работающих на заводе или на земле. Руководящими для него, вне всяких сомнений, были слова инструкции о том, что крестьян надо заставить работать, «если они правильно принадлежат к заводу».
Работа князя была нелегкой, если учесть, сколько разных категорий крестьянства было подвластно Демидовым, как сложен был их путь в демидовскую кабалу, как трудно было разобрать, что тут совершено согласно закону, а что являет собой чистый произвол. Вяземский не счел возможным идти против законодательства государственной власти, оспаривать, предположим, указ императрицы Анны, создавшей категорию «вечноотданных». Он решил так: все крестьяне, которые числились приписными в переписи 1722 года, и сейчас являются приписными, а стало быть, людьми свободными. «Вечноотданных» он защитить не мог.
Освобождалась, таким образом, незначительная часть крестьян, но все же – освобождалась.
И не было произведено ни единого выстрела.
Еще до приезда Вяземского на Невьянский завод был издан именной указ от 9 апреля 1763 года, в нем говорилось о злоупотреблениях, происходивших при приписке к заводам, и отмечалось, что крестьянам даже не остается времени для земледельческих работ; что расстояние от деревень до заводов, которое должны проходить крестьяне, очень велико и заводчик должен его оплачивать. Указ предписывал, чтобы крестьяне впредь сами платили за себя подушную подать, и разрешал крестьянам разбирать их дела своим судом. На этот указ Вяземский и опирался. Словом, князь точно выполнял инструкцию, данную императрицей, – разбирался и вникал. Молотовые мастера, получавшие по две копейки с пуда выкованного железа, заявили ему, что «им та плата давана обидно», так как на казенных заводах платят по три, Вяземский велел демидовским приказчикам «смиритца с ними добровольно»; после долгих переговоров и многих уступок крестьянам последние заявили, наконец, «что тем довольны и более ничего против своего челобитья не ищут» (все это касалось приписных крестьян, то есть тех, кто считался свободными и были признаны свободными после решения Вяземского).
Демидовские приказчики пытались протестовать, во всяком случае, оправдываясь перед своими хозяевами, они говорили, что представляли князю документы – жалованные грамоты Демидовых, полученные ими именные указы – и объясняли ему, что работники эти являются «яко крепостные», но встретили с его стороны гневный отпор.
«И на то от его сиятельства со гневом прислан в контору приказ и стребовано на написанных до переписи 1722 году людей указного укрепления, почему их здешняя контора называет крепостными».
Приказчики не отступали в своих объяснениях и даже представили Вяземскому рапорт. «На тот рапорт его сиятельство много гневался и з бранью проговаривал, что де означенные указы он раньше нас, нижайших, знает и потому будто крепостными счислять не можно».
Мало того, князь заставил заводскую контору, не дожидаясь на то согласия Прокофия Демидова, выплатить долги мастерам за прошлые годы.
Напрасны были и попытки Главного управления заводов в Екатеринбурге возражать против решения Вяземского относительно возвращения указанной им категории крестьян в разряд свободных, оно вынуждено было с ним согласиться и признало их государственными.
Но вы заметили, как покладиста администрация заводов, и сам их хозяин, и местная власть, как легко идут они на уступки? Тут не может быть сомнений: они знали мнение императрицы. П. А. Демидов, заводчик, богач, меценат, не мог оставаться в неведении о поездке Вяземского на Урал и тех инструкциях, которыми тот снабжен; и оренбургский губернатор, конечно, был извещен, кто и зачем едет. Благоволение к ним императрицы было в сотни раз для них важнее, чем те или иные уступки (при их гигантских богатствах незначительные) по отношению к крестьянам.
Итак, локальное исследование (я пользовалась прекрасной монографией Б. Кафенгауза, работавшего над документами вотчинного архива Демидовых) на наш вопрос: «стреляла Екатерина или не стреляла?» – отвечает решительно: не стреляла ни из ружей, ни из пушек. Напротив, она дала своему комиссару указание – разобраться по закону и справедливости, насколько это было можно в условиях несправедливых и диких законов. Именно потому, что она заняла позицию, благоприятную по отношению к работным людям и заводским крестьянам, ни заводчик с его администрацией, ни местная губернская власть не посмели стать на путь репрессий, хотя восставшие и дали множество поводов к тому, ибо вели себя агрессивно. В свете всех этих событий слова крестьян о том, что «и вольна-де с нами государыня», получают определенный смысл.
А что же Вяземский, сочувствовал ли он сам крестьянам, чьи жалобы разбирал? Кто его знает. Сценка, сопровождавшая его отъезд из Невьянска, показывает, что все же он был в раздражении. Когда, садясь в карету, князь обратился к собравшимся работникам, приказав им оставаться в послушании, и в это время некий пьяный житель города выкрикнул, что они-де недовольны, князь приказал нещадно бить его плетьми и уехал «на Тагил».
Приказчик сообщил своим хозяевам, что после пребывания Вяземского работные люди «стали быть в послушании».
Задача была решена без единого выстрела.
Исследования, построенные на архиве Демидовых, конечно, еще не решают вопроса о «пушках», необходимо изучение гораздо большего круга источников, но картина, которую мы увидели в Невьянске, позволяет сделать некоторые выводы: действия Вяземского не только не были кровавым подавлением, но, напротив, некоторой защитой работников и крестьян и вошли в противоречие с интересами заводчиков. Кстати, другой екатерининский генерал А. Бибиков, посланный в Казань «унимать» волнения на заводах, тоже, как свидетельствует его биограф, оружия не применял, а действовал уговорами и убеждением. Екатерину II часто сопоставляют с Петром I. Вот и молодому Вяземскому пришлось немало поработать, разбираясь в актах переписей, в ревизских сказках и других документах, в том числе и времен Петра. Последуем и мы за ним в Петровскую эпоху, это будет небесполезно для понимания хода российской истории.
По проселку переваливается в колеях странная телега, не сразу поймешь, что везет, а, впрочем, слухи о ней ползут впереди нее, каждый встречный уже понимает, что она такое, и, крестясь, поспешно сворачивает в сторону, а то и спрячется где-нибудь в лесу.
Это петровские гвардейцы проводят ревизию крестьянских душ. А на телеге везут плаху.
И без нее страшно: если кто не сдаст ревизские сказки вовремя, солдаты-гвардейцы должны, «собрав в канцелярию, держать в цепях и железах скованными, не выпуская никуда», а если ревизскую душу утаит помещик – у него отбирают его деревни, если же приказчик или староста – им рвут ноздри и отправляют на вечную каторгу.
В соседнем дистрикте в подвале на цепи сидит воевода.
Позже за утайку ревизской души уже объявлены и пытка, и смертная казнь.
Все дело, однако, заключалось в том, что – собирай ревизские сказки, не собирай – народ уже обобран до нитки, обглодан до костей и платить ничего не может. Кроме постоянного налога, Петр все время вводит новые. Созданы дополнительные кавалерийские части? – и объявляются «драгунские деньги». Строится флот? – назначаются «корабельные». Начинает строиться Санкт-Петербург? – создают «подводный» и другие налоги. Все эти налоги со временем стали привычными, сливаясь в общую сумму «окладных», а затем следовали новые, экстраординарные, так называемые запросные. Эта мощная налоговая масса наваливалась все на одно и то же российское население, которое между тем непрестанно убывало – люди погибали в сражениях, умирали в гиблых болотах на строительстве Петербурга и, наконец, бежали от рекрутчины и непосильного налогового пресса.
