Опасные, мрачные разговоры бродили вокруг мальчика, да и самому ему пришлось немало пережить. Однажды, «обуваючись», он рассказал Порошину о своем горе, смерти Елизаветы Петровны, его «почти боготворимой бабки».
Он был странным мальчиком, Павел. Вот он бродит, «повеся головушку», ничего не говорит, поглядывает на часы, – вы думаете, ждет какого-нибудь развлечения? Нет, считает минуты, когда можно будет идти спать (наверно, единственный мальчик на свете, который смотрит на часы в надежде, что его отпустят спать). Не хочет в комедию (одно из самых ярких развлечений тех лет), а если и идет туда, потом плачет – поздно, пропущен заветный час, когда можно было идти в постель (он даже завидовал купцам и работникам именно потому, что те рано ложатся). И не от душевной вялости это происходит, нет, ребенок очень живой, пытливый, умный, просто у него явно не хватает сил для целого дня. Он слаб, его часто схватывают недомогания, то и дело мы читаем: «жаловался на голову и был невесел», – в свои десять лет уже большой специалист по головной боли, знает четыре ее вида: круглая (когда болит затылок), плоская (когда лоб), простая (несильная) и ломовая. Богатый опыт.
У него вообще был уже большой жизненный опыт. В скрытой и бешеной борьбе, которая шла вокруг престола, ни мать, ни отец его не замечали (напомним: Петр III в своем манифесте о восшествии на престол даже не упомянул Павла, равно как и Екатерину). Ему было семь, когда его мать совершила переворот, он должен был помнить эти дни. Ночью с 28-го на 29-е, когда гвардейцы пожелали видеть Екатерину и ее сына (прошел слух, будто их убили) и потребовали, чтобы императрица к ним вышла (в те дни они, возведшие ее на престол, могли требовать), Екатерина вышла на балкон с Павлом на руках – это значит, его разбудили и вынесли к толпе. Что запомнил он о той ночи, что тогда чувствовал?
А что знал он о событиях в Ропше? Не шепнул ли ему кто-нибудь, как умер его отец? Во всяком случае, Павел расспрашивал Порошина о том, как мать пришла к власти, расспрашивал и об отце. Однажды Порошин рассказывал ему про давние страшные дела – о «слове и деле государевом», о доносах, пытках, о Тайной канцелярии. «А где она теперь?» – спросил Павел. «Отменена», – ответил Порошин. «Кем?» – спросил Павел. «Государем Петром III», – ответил Порошин. «Покойный государь очень хорошее дело сделал», – заметил Павел и тут же стал просить Порошина, чтобы тот рассказал ему про дело Мировича (а Порошин предпочел не рассказывать).
Вот уж разговор (как бы мы сейчас сказали) весь на подтексте. Нетрудно понять, как шли мысли мальчика: отец сделал великое дело – уничтожил застенок, систему доноса и пытки. А что сделала мать? Устроила публичную казнь?
Порошин не стал рассказывать Павлу о Мировиче, как мы можем судить, из осторожности, но была у него и еще одна серьезная причина: он знал, что всякое впечатление «весьма трогает» мальчика и может отозваться ночным бредом. Так, в ночь после казни Мировича Павел «опочивал очень худо».
На него вообще часто нападала тревога. Его тревожил ветер. «Потом рассматривал Его Высочество в окно, какой сего дня ветер и куды тучи идут. Сие наблюдение он почти всякое утро делать изволит. Когда большие и темные тучи, тогда часто осведомляется он, скоро ли пройдут и нет ли опасности. Всегда Страшный суд на ум приходит». Вечером «севши в желтой комнате, изволил Его Высочество вслушиваться, как дует ветер».
Действительно, странный мальчик. Вокруг него множество людей, много развлечений, и все же вот он сидит один и слушает, как воет ветер. Такому ребенку необходима внимательная мать, а у этого матери рядом нет никогда. Болен ли он (а он болеет часто и порой серьезно), его укладывает в постель дежурный кавалер, подносит лекарство, очень осторожно и мягко намекая при этом, что наследнику престола не следовало бы так часто болеть, – как бы не вызвать злых наветов и ненужных толков. Политика!
Никита Иванович Панин, которому Павел всецело подчинен, – человек образованный, прогрессивно мыслящий, но он сух, как старый пень, к тому же всегда помнит, что воспитывает будущего императора, которому предстоит вечно быть на людях и держаться сообразно сану. А болит ли у будущего императора голова, не страшно ли ему по ночам – это воспитателя нимало не волнует.
Мальчик видит мать только на куртаге, на каком-нибудь празднике, сопровождает ее на параде или морских маневрах (у него чин генерал-адмирала, начальника всех морских сил, к нему приносят на подпись бумаги, приезжают представляться вновь назначенные офицеры флота), Екатерина скажет ему два-три слова, может быть, даже ласково скажет («мой батюшка») – и все. Однажды она тихо подозвала сына и спросила его, почему Панин так невесел, если это из-за него, Павла, то она очень просит его больше не огорчать наставника, – и мальчик был тронут. Но по большей части, призванный на половину матери, он стоит и смотрит, как она играет в карты.
А ведь бывали случаи, когда он ее ждал. Вот она в Царском Селе, и сын не может дождаться ее приезда (чего он ждет – внимания, участия, доброго слова?). Она приехала и тотчас села играть в карты, а он, постояв около, а потом поиграв в бильярд, «стал выказывать нетерпение, чтобы идти к себе», за что его потом долго ругал Панин и в наказание даже приказал задержать ужин, отчего великий князь «стал уже и поплакивать», а на следующий день пожаловался Порошину, «какой вечер был несносный».
Но по большей части мальчик уже ничего от вечерних встреч с матерью не ждет, а однажды, узнав, что она уехала в Царское Село, обрадовался, «что хлопот убыло».
А сколько бывало разочарований, когда ему, вечному затворнику дворца (он почти никогда не гуляет), доводилось ее сопровождать на смотрах, которые Павел любил до безумия. Для него это праздник, радость несказанная, но вот после смотра императрица со своей свитой отправляется в шлюпках по реке (ему бы с ней!), «а наш генерал-адмирал, – пишет Порошин, – до дому».
То и дело видим мы его на куртаге, сперва он вроде бы весел (и фрейлины любят играть с «любезным Пунюшкой»), потом начинает проситься к себе, но Панин ему отказывает: нельзя, еще не ушла императрица. «Зачал Великий князь с ножки на ножку переступать, помигивать и смотреть на плафон, чтобы скрыть свое нетерпение», за что уже после, в его покоях, последовал ему жесточайший нагоняй, с позором, со снятием шпаги, с запрещением кому бы то ни было с ним разговаривать.
Павел стоял один у печки, а неподалеку Порошин мучился и ничего не мог поделать. «Были у меня при сем случае кое-какие рассуждения, – говорит он, – кои отчасти сообщал я тем, на ково поболе полагался, отчасти обращал только в голове своей. Оные рассуждения пусть при мне останутся», – нам с вами нетрудно это умолчание расшифровать.
Бывал Павел и веселым – вот он в «птичне» пустил в клетке фонтан и «попрыгиваючи изволил сказать: «Что же вы, чижички, не купаетесь?»; вот сел писать мнимое письмо турецкому посланнику, которое начиналось: «Господин посланник, понеже вы видом козлу, нравом медведю, а умом барану уподобляетесь…», и кончалось: «теперь милости просим вон». Как они веселились тогда с Семеном Андреевичем!
Но все же какая-то непрестанная тревога пронизывала его жизнь, мысли о времени, о вечности приходили в голову – и о смерти. Однажды они с Порошиным говорили о беспредельности времени, Павел «изволил сказывать, что прежде всего плакивал, воображая себе такое времени пространство, и что наконец умереть должно». Вот о чем думал он под вой ветра, этот печальный наследник престола, король Матиуш Первый – вспомнить корчаковского Матиуша тут уместно: представьте, маленький Павел тоже мечтал о том, чтобы создать государство детей! Однажды, когда он обувался, а Семен Андреевич говорил с ним о республике Платона и «Утопии» Мора, потом, «во время чесания волос» мальчик в ответ рассказал своему учителю, что мечтает создать собственную республику, которая «должна состоять из малолетних», – вечная мечта одинокого ребенка в жестком мире взрослых.
