А теперь снова вернемся к смолянкам. Воспитанницы Смольного в тот, начальный период его существования (потом, особенно при императрице Марии Федоровне, жене Павла, изменилась его программа, изменился и дух) отнюдь не были «курами», какими представляет их иной из современных болтунов. Они были «задуманы» как новая порода людей, реализовывались (по крайней мере те, кого мы могли рассмотреть поближе) как умные и хорошие женщины. Такова Нелидова, столь долго державшая на коротком поводу бешеный нрав Павла, такова рано умершая Евгения Долгорукова, бывшая радостью семьи и целого кружка близких. Особенно отмечаем Рубановскую, поехавшую в Сибирь за Радищевым, и Алымову-Ржевскую, оставшуюся в эти тяжелые для них годы их лучшим другом.
И если наши смолянки действительно думали (что сомнительно), будто бы булки растут прямо на деревьях, это не столь уже и важно по сравнению с главным: они знали, что такое верность, духовная тонкость, душевное тепло и великодушие.
Но есть у нас и еще одна возможность рассмотреть результат екатерининской педагогики – мы уже не в Смольном, а в Московском воспитательном доме.
Степан Щукин был приведен сюда (принесен?) неизвестно кем, когда ему было два-три года; провел тут одиннадцать лет, обучаясь разным ремеслам, преподававшие в доме художники очень рано распознали его необыкновенные способности к живописи. А потому вместе еще с двумя воспитанниками юноша был отправлен в Петербург, в Академию художеств. «Дорога по тем временам предстояла неблизкая и небезопасная, – пишет автор монографии о Щукине. – Закупались продукты, шилась одежда, нанимались ямщики, снаряжался целый обоз из трех фур с кладью и двух кибиток. Сопровождать детей должны были лекарский ученик Николай Иванов с няньками и солдатами для охраны», она была необходима на тогдашних дорогах. Поскольку главный попечитель дома Бецкой был одновременно и президентом Академии художеств, воспитанники были, разумеется, приняты. Тем самым юный художник оказался на прямом пути к высшему мастерству, в школе Академии, которая потом послала его за границу (Париж и Рим).
О внутреннем облике этого воспитанника дома лучше всего расскажет его автопортрет; и о мастерстве расскажет, и о мировоззрении. Самое первое впечатление – совершенной внутренней свободы; тут не только свобода повадки, но внутренняя независимость, основанная на тихом, но твердом чувстве собственного достоинства (кажется, что те дни, которые художник провел наедине с самим собой, доставили ему удовольствие). Лицо его мягко и доброжелательно, в нем подлинная душевная деликатность. А живые глаза весьма наблюдательны.
Щукин доказал это, когда написал портрет императора Павла.
Сложна была модель. Душа Павла перегорала и перегорела в долгие годы, когда он ждал престола, который, как он полагал, принадлежит ему по праву. Та тонкая и нервная душевная структура, которую мы видели у маленького великого князя, не вынеся напряжения, стала разрушаться. И когда наступил день смерти Екатерины (потрясший Павла и радостью, и горем), на престол взошел человек, едва ли не полубезумный.
О нелепых и диких выходках Павла написано немало, он представлен в литературе фигурой трагикомической, а его режим носит оттенок некоего зловещего фарса. На самом деле Павел – фигура чисто трагическая (недаром Лев Толстой говорит в одной из своих записей: это мой герой). Те черты, которые мы видели у маленького великого князя, его деликатность, душевная тонкость, жажда привязанности, доброта – все это, в течение многих лет смешиваясь с обожженным самолюбием, диким властолюбием, сумасшедшим пруссачеством, дало острую, горькую и взрывчатую смесь. Он пришел к власти с программой благих преобразований, но для того, чтобы осуществить их, у него уже не было сил. От него ждали многого, а он не смог ничего.
Павел знал, что очень некрасив, тем не менее, вступив на престол, тотчас же заказал свой портрет, причем выбор его пал на Степана Щукина. Художник представил два эскиза: на одном новоиспеченный император был изображен верхом, на другом – просто стоящим с тростью в руке. Павел выбрал второй.
Портрет предельно прост, никаких корон, мантий, скипетров и занавесей. В пустом пространстве (непонятно где) стоит одинокая фигура в форме полковника Преображенского полка. Но эта предельная простота насыщена до предела.
Нелепая коротконогая фигура предстает перед нами, нелепый заносчивый характер – и эта отставленная рука с тростью, и этот выдвинутый вперед ботфорт, и эта треуголка, надвинутая только что не на нос! Художник остановился на грани гротеска и отнюдь ее не перешел, для него самое важное – внутренний мир царя, который он разгадал. В самой важности сорокалетнего императора есть что-то детское, простодушное, неустойчивое, а на курносом лице его доброжелательность, открытая любезность – и словно бы чуть-чуть веселости. Но есть в этом портрете и некая программа; перед нами, несомненно, тот самый Павел, от которого страна ждала добра. Любопытно, что сам он утвердил в качестве официального именно этот портрет, – значит, отвечал он требованиям императора, значит, таким он хотел себя видеть?
Щукин писал Павла с любопытством и симпатией, но вместе с тем глаз художника подметил и нечто несерьезное в этой фигуре, нечто от бравады, от желания кому-то что-то доказать, душевную неустойчивость, оттенок той нелепости, которая отметит многие шаги Павла и сведет на нет его добрые начинания.
Вот они один на один, «детдомовец» и могущественный монарх, хозяин России, два интеллигентных человека. И настоящим хозяином положения в те часы, что они провели вместе, был художник, который писал свою модель с пониманием, сочувствием – ну и с некоторой усмешкой, конечно.
Не может быть большей независимости, чем независимость внутренняя. Не может быть большего чувства собственного достоинства, чем то, что вложено в душу с детства и растет вместе с душой.
Глава девятая
Екатерина II и Петр I – два разных пути развития России. Фигуры действительно огромные; жили в одном веке, должны были решать одни и те же проблемы, рожденные особым положением России. Не удивительно, что в представлении историков эти двое выстроились в такой последовательности: один начал, другая продолжила.
На самом деле между ними непроходимая пропасть.
Откуда пошел неистовый культ Петра, когда достоинства его стали превозносить до небес, а пороки – наглухо замалчивать? Наверно, началось это с Елизаветы, которая пришла к власти именно как дочь Петра; было поддержано Екатериной II, которая стала его незваной внучкой, и было выражено в великолепном Медном всаднике работы Фальконе. Однако неистовым этот культ стал в николаевское время.
Странное дело: этот русский царь в России почти не жил, он в ней только бывал. Так, например (беру из энциклопедии), сразу после Полтавской битвы (2 августа 1709 г.) он едет за границу – на свидания с королями польским и прусским. В середине декабря того же года он возвращается в Москву, но в середине февраля 1710-го оттуда уезжает, все время проводит на строительстве Петербурга и занимается в это время, кстати, устройством брачных союзов: своей племянницы Анны, будущей императрицы, с герцогом Курляндским и сына Алексея с принцессой Вольфенбюттельской.
