Тут, как и в «цыганской» сценографии, у Тышлера очень мало вещей, почти нет гротеска и иронии, все естественно, как в романсе. Композиции не замкнуты, а открыты в пространство воздуха, земли, воды, неба. Тут нет того «гнезда», которое стало основой «Лирического цикла», «домом» здесь стала вся природа. Жизнь проходит вовсе не в «кибитках» и не в «шатрах» (что мы будем встречать не только в ранних, но и в поздних работах серии, положим, в «Цыганах» 1960 года, где пара обнявшихся цыган, он и она, стоит под синими небесами с луной (или солнцем), неподалеку от кочевой кибитки, изнутри которой в маленькое окошко выглядывает детская головка).
Жизнь проходит на вольном воздухе, в ритмах солнца и луны, восхода и заката, движения воды, на фоне возникающих вдалеке «оседлых» селений.
Саша Тышлер чуть-чуть отведал такой свободной, солнечно-огненной жизни в «южном» романе с Татошей Аристарховой, и фантазия заработала…
Мещанин и книжница (часть III)
Елена Константиновна Гальперина-Осмеркина не оставит воспоминаний о Тышлере. Актриса, выступающая на эстраде с чтением стихов и прозы, педагог художественного слова, прекрасно образованная, — она напишет (и частично расскажет В. Дувакину) об Анне Ахматовой, Осипе Мандельштаме, о своем муже, художнике Александре Осмеркине, после войны ушедшем от нее к другой.
Но только не о Тышлере.
А ведь она его хорошо знала — много лет прожили в одном доме на Мясницкой, в соседних подъездах, связанных лестницей черного хода…
В поздних мемуарах об Анне Ахматовой, вспоминая знаменательную для себя встречу с поэтессой, произошедшую в квартире у Тышлеров в 1934 году, она обмолвится о хозяевах лишь несколькими язвительными замечаниями.
Собравшиеся ради Ахматовой гости «с восторженной сосредоточенностью поглощали домашние кулинарные произведения Настасьи Степановны Тышлер». А вот фраза о Тышлере: «Хозяин же с удовольствием поглядывал на одну из красивых женщин, бывшую среди гостей»
[110].
То, что в конце 1930-х годов и позднее было причиной мучительных переживаний, ревнивых обид, трагических переоценок жизни, — в конце 1960-х — начале 1970-х годов вылилось в две ядовитые фразы о «семействе Тышлеров». Но в этих фразах — самая основа прежних переживаний — непроходимое тышлеровское «мещанство», приверженность к вкусной домашней еде (которой обеспечивала еще одна «мещанка», Настасья Степановна) и «легкое» сердце, увлекающееся каждой красивой женщиной.
А Елене, конечно, хотелось постоянной любви. Не вообще, а любви Тышлера к себе. Она-то его полюбила сильно и глубоко.
Скорее всего, этот «ахматовский» вечер в семействе Тышлеров и был началом их более серьезного знакомства. Елене Гальпериной к этому моменту 31 год (она, как и Татьяна Аристархова, на пять лет младше Саши Тышлера). И только что, несколько дней назад, родила свою первую дочку — Татьяну. Будет и вторая — Лиля.
Ахматова, хорошо знавшая ее мужа, Александра Осмеркина (до войны он напишет не слишком удачный ахматовский портрет «Белая ночь», 1939–1940), попросится поглядеть на новорожденную и пройдет черным ходом в соседний подъезд. О, как часто Елене будет хотеться перебежать этим черным ходом к соседу, заглянуть в эту «мещанскую» уютную комнату, узнать, что делает Саша… Так близко и так далеко! Она будет просить дочек (в особенности долгими зимними вечерами) заглянуть в его окна, видные из их кухни. Дома ли он. Занавесок на окнах не было. Хозяина можно было увидеть в окошке, если только он был дома…
Увлеченность была обоюдной. Влюбились оба — и он, и она, но у него, как уже случалось в эти бурные 1930-е, чувство было легким и свободным, не ведущим к «роковым» последствиям. Этот тип женщины-«книжницы», интеллектуалки, ему еще не приходилось встречать, и он его очень привлекал. Такие женщины могли творчески «зажечь», с ними было интересно. К тому же Елена и внешне в его духе — красавица, с «библейскими» чертами и пышными темными волосами, волоокая, но с тяжелыми, несколько расплывшимися формами. Интересно, что Осмеркин в ахматовском портрете сделал героиню более полной, чем она тогда была. Ахматова считала, что сыграла роль «пышность» его собственной жены. К старости Елена и вовсе расплывется.
Елена Гальперина для Саши Тышлера явилась неким «прообразом» женщины, которую он встретит гораздо позже, тоже «книжницы» — Флоры Сыркиной. Но Гальперина более трагический, смешной, «достоевский» ее вариант… И ее чувства к Тышлеру трагически двойственны, мучительны. Она и иронизирует над его «мещанством», ощущая свое духовное превосходство, и ничего не может поделать со своей «беззаконной» любовью, где он играет «первую скрипку», а она его ждет, ревнует, злится…
Дочь Елены Гальпериной-Осмеркиной Татьяна, вспоминая свою обожаемую мать, все же не может удержаться от веселой иронии в ее адрес. Мать к быту была совершенно не приспособлена, почти Катерина Ивановна из «Преступления и наказания» любимого ею Достоевского.
На голову же свалился тяжелый послереволюционный, потом послевоенный быт, капризный муж-художник, две дочери, отсутствие нянек и прислуги…
После ташкентской эвакуации в их квартире на Мясницкой временно остановилась Анна Ахматова. Гальперина не только уступила ей свою комнату, но и позвала домработницу матери, чтобы та «ухаживала» за Ахматовой. На себя в этом качестве она, видимо, совсем не надеялась.
Татьяна Осмеркина вспоминает, как на даче в Верее мать по рассеянности насыпала им с сестрой в чай сахар, смешанный с манкой, и как они обе безутешно расплакались.
На той же даче Елена Гальперина пыталась варить клубничное варенье, но оно всегда почему-то разваривалось (а у Насти — ягодка к ягодке).
— Леночка, что это? — подходя, весело спрашивал Саша Тышлер.
— Это джем! — чуть не плача с досады, отвечала она. Замечает такие мелочи! Мещанин!
Она гордо несла свою высокую неприспособленность к низкому быту, свой «антимещанский» настрой, свою подозрительную в те годы любовь к Достоевскому.
— Леночка, зашейте же чулок! — подначивал Саша Тышлер. Чулок? Какая ерунда! И нитки куда-то закатились. А томик Достоевского всегда под рукой, и Пушкин. Она читает его Саше Тышлеру наизусть, и тот жадно слушает — будто в первый раз. Может, так оно и есть? Он вообще очень «темный» (недаром женился на необразованной Насте), мало читал и совершенный «мещанин». Говорит ей, заходя иногда в их с Осмеркиным не слишком прибранную берлогу с грудой книг на столах и этажерках (в их доме царило «небрежное отношение к вещам»):
— Леночка, зачем вам книги? От них только пыль!
И смотрит весело. Не понять, в шутку или всерьез. Нет, всерьез, всерьез! Ему отсутствие пыли дороже книг!
Ах, не от нашей ли милой и нелепой «книжницы» идет слух, что Тышлер впервые услышал «Короля Лира» в пересказе Михоэлса?!
А мы ведь знаем, что у него самого в молодости была богатая библиотека с авторами от Данте до Гегеля, которую в трудную минуту пришлось распродать… Впрочем, выскажу еретическую мысль. Расставался он с библиотекой, возможно, даже с некоторым облегчением. «Леночка» хотела в нем видеть такого же, как она сама, «книжника», своего двойника. А он был иной. Он не был «читателем Достоевского». Натура живого действия, фантазии, интуиции, он не «жил книгами», хотя поэзию (квинтэссенцию лирического начала в любом искусстве!) чувствовал сильно и глубоко. Ахматова впоследствии скажет, что встречала только двух художников, понимающих поэзию — Модильяни и Тышлера.
