Кстати говоря, с Модильяни Тышлера роднит не только любовь к поэзии, но и интерес к женскому лицу (в эпоху, когда лица вообще стали исчезать с полотен), что, возможно, является прямым следствием любви к поэзии.
А Елена Гальперина, соседка по дому, книгами, действительно, жила. И давала ощутить высоту искусства другим, в особенности юным сердцам.
О ней оставили восторженные отзывы узнавшие ее в подростковом возрасте Юлик Лабас и Белла Тышлер.
Взрослый Юлий вспоминает, как двенадцатилетним подростком, пережив войну и эвакуацию, еще при жизни Сталина впервые услышал от нее стихи Максимилиана Волошина «Суздаль да Москва» («Разорила древние жилища, / Подожгла хоромы и хлеба, / И пошла обманутою нищей и рабой последнего раба») и заплакал
[111].
Как нужно было прочесть эти стихи, чтобы такой «бывалый» мальчишка расплакался!
Дочь Тышлера Белла пишет о совместных с Еленой Гальпериной прогулках по Верее после войны: «Папочка присаживался на свою скамеечку-трость, складывал руки на груди, закрывал глаза, подставляя лицо солнечным лучам, и находясь в состоянии полного блаженства, просил Елену Константиновну что-нибудь почитать. И она читала нам Пушкина. Человеком она была выдающимся. Отец заслушивался ее чтением и восторгался ее памятью. Во время таких встреч папочка не просто сидел и слушал Елену Константиновну, он ее рисовал. С приходом Флоры в отеческий дом их дружба закончилась»
[112].
Это так. Флора Сыркина в конце концов вытеснила свою предшественницу-интеллектуалку из жизни Тышлера. Но это произойдет в конце 1950-х годов.
А пока что их отношения, тайные, опасные, страстные и мучительные (с ее стороны), нежные и легкие (с его), — все длятся и длятся. Она воспитывает его вкус, дает интеллектуальный и эмоциональный импульс в работе. Тышлера всегда «зажигали» женщины.
С именем Елены Гальпериной связано одно из самых важных «явлений» тышлеровской жизни — явление Вереи.
Он был в этом городке и до 1930-х годов — с Сергеем Лучишкиным. Но это был короткий эпизод, хотя и творчески плодотворный
[113].
Елена Гальперина «открыла» семейству Тышлеров (прежде всего, конечно, Тышлеру) Верею как некую «свою вотчину», духовную обитель, где она с детства была «своей». Вообще для Тышлера, как я уже отмечала, характерны эти вечные «повторы», «рифмовки», возвраты к прежним местам, людям, а в живописи — мотивам.
Белла Тышлер пишет: «Любовь наша к Верее — заслуга Е. К. Осмеркиной. Еще в младенчестве родители привезли ее в Верею. И с тех пор она, а потом и отец не могли жить без Вереи»
[114].
Иными словами, именно совместная поездка с Осмеркиными в Верею летом 1934 года сделала это место для Тышлера совершенно особенным. Они и тут жили соседями, снимали общий «дом Пчелкина» — Тышлеры внизу, а Осмеркины наверху. Не думаю, что Настю особенно радовало это соседство, но она не была «строптивой» женой, что Тышлер ценил. Хозяева дома — Пчелкины и впрямь разводили пчел. Еще и после войны в доме не было света — только на несколько часов включали движок, давая электричество. Готовили на керосинке. В смысле быта жизнь, как видим, довольно тяжелая. Но ничего — Саша Тышлер ежедневно ходил на этюды, вечерами отдыхал, принимал друзей.
Так в чем же заключалось тышлеровское «мещанство», столь изводившее бедную Елену Константиновну? У нее на этот счет был какой-то «пунктик», отчасти продолжавший давнюю российскую «антибытовую» традицию. Вспомним, что еще Белинский не хотел идти «пить чай», пока они с Тургеневым недоспорили о Боге. Быт считался «второстепенным», отвлекающим от по-настоящему важных дел.
Но у Елены Гальпериной эта «антибытовая» направленность достигла крайних пределов, парадоксально совпав с «буржуазной» неумелостью и неприспособленностью к тяжелому советскому быту девочки из «хорошей», еще дореволюционной, еврейской семьи.
Она готова саму Ахматову заподозрить в «мещанстве». Та, приехав в Москву, ей как-то пожаловалась, что, когда к ней в гости в Фонтанный дом приходит Александр Осмеркин, после него «весь пол в мусоре и бумажках».
— Как вы можете это терпеть?
Вопрос совершенно резонный. Но у Елены Гальпериной реакция болезненно-нервная: «Тут я увидала ее в роли обыкновенной дамы»
[115].
Мне представляется, что Елена Гальперина с помощью этого словечка-понятия оборонялась против всего житейски тяжелого и не оторванного от нужд обыденной жизни. Саша Тышлер был гораздо более укоренен в реальности, любил красивый быт, вообще относился к нему живее и проще.
Елене бы играть роль в какой-нибудь античной трагедии самого «Достоевского» автора — Еврипида. Ну да, — роль Федры, мучимой «недозволенной» страстью! Как-никак страсть Елены и впрямь была «запретной», — к чужому мужу, да и сама — замужем. Ее собственный муж — художник Александр Осмеркин, пользовался большим успехом у дам — красавец, высокого роста, любитель поэзии, эстет по привычкам. Она была его второй женой и, судя по дальнейшим событиям, он тоже не нашел в ней свой идеал жены. После войны он женится на другой и приведет ее, с согласия Елены Константиновны, в общую квартиру на Мясницкой.
В позднем возрасте, рассказывая В. Дувакину о семейном быте Анны Ахматовой в 1930-е годы, она вспомнит, как в одной квартире жили Пунин, его прежняя жена с дочкой и его новая жена — Ахматова, и какое странное впечатление это на нее тогда произвело.
Судьба распорядится так, что с Еленой Константиновной повторится такая же история — с 1948 года она с дочерьми будет жить в одной квартире с бывшим мужем и его новой женой. С этой женой она будет вполне ладить, почти дружить.
А вот Тышлер, Тышлер…
Ему измены она не простила.
Рассказывая Дувакину об Анне Ахматовой, Елена Гальперина внутренне соотносила ее женскую судьбу со своей — незаурядной женщины с сильной творческой волей: «…мужчины всегда бегут от таких выдающихся женщин… В общем, у нее, как у всех замечательных женщин, несчастная женская биография»
[116]. Интеллектуальная Гальперина припоминает также «женскую» судьбу Э. Дузе и С. Ковалевской. У всех «биография» — несчастная. Это она, конечно, и о себе.
