— Мы жили на втором этаже, а на первом — старушка Марья Петровна Подлесная, — Сергей Всеволодович рассеянно перебирает фотографии. — С ней бабушка всегда делились крупой. Мама покупала, у нее была такая возможность, потому что она работала в райисполкоме, там свой буфет, а бабушка всегда Марье Петровне отсыпала.
Раз в неделю к нам приходила Люба-монашка. Бабушка у нас верующая. Дедушке, конечно, в свое время преподавали Закон Божий, но он по традиции дореволюционной интеллигенции относился к этому с иронией, посмеивался. Но на Пасху, это я хорошо помню, мы с ним вечером обязательно ходили на крестный ход. Он меня водил. «Идем, Лопуханчик, посмотрим».
У нас в семье обязательно какие-нибудь прозвища были. Ласковые — Лопуханчик, например — это у меня. У Бори волосы были светлые — его называли Рыжик. В школе меня прозвали — киргиз. Летом нас стригли наголо, а лысину мы тюбетейкой прикрывали. Вот я в тюбетейке, видно, смахивал на киргиза.
Так вот Люба-монашка приходила — она настоящая монашка из монастыря, — бабушка ей заранее узелочек приготовляла. Та принесет просвирок, а бабушка вручает ей узелок с угощением.
Помню, она приходила почему-то всегда, когда дедушка обедал. Он сидел в этом своем кресле за столом, она заходила в темном одеянии монашеском, кланялась и говорила: «Здравствуйте, Димитрий Федорович, храни вас Господь», — и произносила какую-то молитву. Он: «А, Люба, здравствуй, ну проходи, присаживайся!» И они обязательно немного поговорят. Причем дедушка почти всегда подшучивал, но она не сердилась, видно, нравилось Любе-монашке с дедушкой разговаривать.
Убежден, если бы в эти трудные годы после войны люди друг другу не помогали, очень многие бы и не выжили.
Почти все тогда были бедными. У нас одна такая семья была в доме. Тоже жили без отца. Девочка и мать. Вот у них висели на окнах красивые занавесочки. Шторки такие. Висят и висят, потом, глядишь, а их нет. Через какое-то время опять появляются, но уже другого цвета, потом опять нету.
Я как-то спросил: «Что это у вас, Женя (девочку Женей звали), то есть занавески, то нет?» У них окна полуподвальные, и мы туда заглядывали, когда занавесок нет. Хотя нам это, конечно, запрещалось. Если бы бабушка узнала, что мы заглядываем в чужие окна, нам бы досталось. Но дети ведь любопытные, что поделаешь.
Нам и в зеркало-то не разрешали смотреться, считалось, что это нехорошо, любоваться на себя. Вот дедушка у нас был красивый, но в зеркало не смотрелся и нам говорил — не пяль рожу в зеркало. Мы не должны были особо обращать внимание на свою внешность…
Так вот насчет этих шторок. Женя мне ответила, что когда мама деньги заработает, они занавески покупают и вешают, когда денег нет, мама их продает. Многие тогда так жили…
Сергей Всеволодович с интересом занимается семейной хронологией. Выстраивает последовательность различных дат в роду Громовых.
Например. Бабушка родилась в 1888 году. В 1917-м случилась революция. 29 лет она прожила при капитализме, остальную жизнь при социализме, совершенно другом строе.
У ее правнучки Вероники (внучки Сергея Всеволодовича) все сложилось наоборот. Вероника родилась ровно через сто лет после бабушки, в 1988 году. Жила какое-то время при социализме, потом свершилась новая революция, теперь она живет при другом строе. В этом году в декабре ей будет 16 лет.
Еще одно сочетание. В 1963 году у дедушки с бабушкой была золотая свадьба, и в этом же году Ирина Павловна и Сергей Всеволодович поженились. Дедушка так и сказал, что это лучший подарок к их золотой свадьбе.
Получается так, что семья Громовых все время живет на переломах. Сначала революция резко изменила судьбу дедушки и бабушки. Следующая революция вмешалась в судьбы их детей и внуков. Дедушка ведь был человек с университетским образованием. Юрист. Он вполне мог вместе с семьей уехать за рубеж. В эмиграции он бы не пропал, а скорее всего стал бы обеспеченным человеком, как большинство юристов. Но не уехал. Могли, наверное, покинуть Россию и внуки, но об этом они даже и не подумали.
Громовы — люди, просто и естественно преданные своей стране. Не равнодушные фаталисты, «пусть все катится, как Бог пошлет». Они переживали, сострадали и радовались всему, что происходило в России. Дедушка не раз говорил внукам:
— Прекрасно помню годы, когда только телеги, запряженные лошадьми, ездили по улицам Саратова. Никогда я не думал, что доживу до времени, когда люди полетят в космос.
Он умер в 1967 году, а в 1957 году был запущен первый спутник, и потом Гагарин полетел. Гагарин стал его последним кумиром.
Дедушку с молодых лет восхищали технические достижения. Он прекрасно помнил, как летали первые самолеты. Специально ходил за много километров на летное поле смотреть, как делает «мертвую петлю» Нестеров, как бесподобно летает Уточкин.
Когда наша хоккейная команда выступала на первенстве мира во главе с Тарасовым, дедушка вместе с внуками сидел ночами, смотрел хоккейные игры. Когда, случалось, что наши не забивали из верных положений, не выдерживал и матерился. Он умел делать это так интеллигентно и аккуратно, что даже на ругань не было похоже.
Сам он был человек совершенно не спортивный (если не считать преферанс и шахматы), но прекрасно знал и понимал спорт. Очень любил бокс. Болел за наших боксеров и смотрел, когда бы эти бои ни показывали. Его спортивным кумиром был Валерий Попенченко.
В семье закладывался очень здоровый и крепкий фундамент. Все ее члены были по-настоящему близки к народным корням, любили все истинно русское.
Бабушка обожала Лемешева, потому что он пел народные песни именно так, как она слышала в детстве и считала правильным. Когда Максакова пела «Помню, я еще молодушкой была», бабушка буквально плакала от восторга. Она воспитывалась в местах, где говор и традиции прочно сохранялись, и она с детства помнила эти песни. Дедушка с бабушкой любили все настоящее, что не зависит ни от моды, ни от политического строя. У них и друзья были такие же.
— На этой фотографии дедушка, а рядом его товарищ — Петр Петрович Плеханов, — вспоминает Сергей Всеволодович. — Простой русский мужик из села ниже Саратова. Его история такая. Он всю жизнь был в армии. Дослужился до подполковника. Войну провел в окопах, обороняя Ленинград. Когда я его узнал, он стариком был и страдал сердцем. Его уже нет в живых. Вот он говорил мне: «Ты понимаешь, Сережа, сейчас многие молодые жалуются на трудности. А мы четыре года сидели в окопах. Голодные, под дождем и снегом. Я-то офицер молодой еще, а мне отцом нужно быть для солдат. Ноги от голода отекают, пузыри лопаются и возникают язвы. До немецких окопов сто метров всего, оттуда несет запахом тушенки. Они там жрут, хохочут, на гармошке играют, а мы от голода пухнем. Кажется, нельзя выдержать. Но ведь ни один из моих солдат не переполз к ним. Хотя это легко было сделать, особенно ночью. Голод такой, как у нас был, настоящий, он человека просто уничтожает, превращает в животное. И все равно никто не перебежал в сытую жизнь к врагу.
Я ведь еще должен был, как офицер, поддерживать в своих полумертвых солдатах не просто стремление выжить и при этом не стать предателем, но еще и отбивать постоянные атаки со стороны сытого и прекрасно вооруженного врага».
