16 мая он присутствовал с Вяземским на чтении Пушкиным все еще запрещенного «Бориса Годунова» у графов Лаваль, где встретил крымского знакомого — польского поэта Мицкевича и кучу светских лиц. Все слушали внимательно и выразили свое удовольствие, хотя даже Вяземский мало что понял, несмотря на то, что слышал трагедию не впервые. Однако стихи и многие яркие, сильные сцены понравились всем. Замечаний никто не высказал, и Грибоедов взял критику на себя. Он издавна интересовался русской историей, изучал ее не только по Карамзину, но и по древним летописям и манускриптам, когда им случалось попадать в его руки. Вкус к старинным сочинениям ему привил Буле в университете, хотя с тех пор Александр редко имел возможность заниматься. Он заметил Пушкину, что патриарх Иов, один из героев трагедии, в действительности был очень умен, а автор, по недосмотру, сделал из него глупца. Насколько выиграла бы драма, следуй он исторической правде: ведь изображать умного человека всегда интереснее, чем дурака — Грибоедову ли этого не знать! Пушкин признал свою ошибку и даже сожалел о ней, оценив верность замечания. Во всяком случае, он нисколько не обиделся.
25 мая, вместо несостоявшегося путешествия за границу, Вяземский, Пушкин и Грибоедов в большой веселой компании семейства Олениных отправились в Кронштадт поглядеть на флот, готовившийся к выступлению на Турцию под командованием адмирала Сенявина, участника войн еще екатерининского царствования. Крылов, несмотря на давнишнее знакомство со старшим Олениным, президентом Академии художеств, отказался встать с дивана ради поездки в пределах Российской империи. Зато Пушкин был счастлив возможности провести целый день рядом с Анной Олениной, за которой тогда ухаживал. Грибоедов один имел к флоту прямой интерес: от побед моряков зависел отчасти успех его дипломатической миссии. Ехали на пароходе, чего Грибоедов никогда прежде не делал; погода стояла благоприятная. Погуляли по Кронштадту, все вокруг казалось красивым и интересным, Пушкин увивался вокруг Анны; молодежь шумела, юные сыновья Оленина успели напиться так быстро, что Вяземский даже удивился; Грибоедов смотрел на лица моряков.
Наконец вернулись к пристани, но вдруг поднялся сильнейший ветер, разразилась гроза, ливень, по морю пошли волны. Пароход все-таки отчалил, но в тесноте и темноте страдающие морской болезнью пассажиры сбились в непривлекательную кучу. Пушкин сидел надутый и хмурый, как погода. Вяземский и Грибоедов не ощущали невзгод от качки. Их внимание привлекла прелестная молодая англичанка, испытывавшая жестокие страдания. Пушкин счел, что она похожа на героинь Вальтера Скотта. Тут к ней подошел муж, красивый мужчина, которого Грибоедов, к своему удивлению, узнал. Это оказался капитан Джон Кемпбелл, советник британской миссии в Персии, участвовавший в Туркманчайских переговорах и с тех пор съездивший в Англию жениться на давней избраннице. Теперь он ехал с нею обратно в Тегеран. Он, конечно, тоже заметил Грибоедова и знал уже о его новом назначении. Дождавшись, когда тот останется один, англичанин подошел к нему и бросил — не то с угрозой, не то в виде предупреждения: «Берегитесь! вам не простят Туркманчайского мира!» И тотчас отошел.
Грибоедов ничего не ответил и не сказал ничего Вяземскому. Что-то переломилось в нем: чувство опасности не исчезло, но теперь оно бодрило, как перед боем. В Персии его и без того ждали многие сложности, а тут еще и англичане грозят. (Кемпбелл, конечно, произнес свои слова с умыслом, хотя цели его были неясны.) Но мог ли Грибоедов поддаться предчувствию, которое даже друзья сочли бы трусостью? Однажды он стоял под дулом пистолета, наведенного на него с шести шагов; потом, не колеблясь, выдержал огонь ста двадцати четырех залпов персидских батарей. Неужели он отступит перед угрозами?! В Иране многое будет в его руках, он едет туда не бараном на заклание. Он не закрывал глаза и трезво глядел в лицо будущему. Но оно не пугало его.
Глава IX
МИНИСТР
Любовь правильнее всего сравнить с горячкой: тяжесть и длительность той и другой нимало не зависит от нашей воли.
Ларошфуко
Грибоедов покинул Петербург 6 июня 1828 года, после самого настойчивого требования императора «чтобы скорее ехал». Накануне Жандр устроил прощальный ужин, где собрались все друзья Александра. Веселья не получилось: когда Грибоедов грустил, все вокруг невольно заражались его настроением. Он мог сказать им одно: «Прощайте! Прощаюсь на три года, на десять лет, может быть навсегда». Пушкин, проникшись тяжелым предчувствием, мучившим его тезку, написал стихотворение, так и назвав его «Предчувствие»:
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
Угрожает снова мне…
Сохраню ль к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
Непреклонность и терпенье
Гордой юности моей?
Утром Жандр и братья Всеволожские проводили Александра, как водится, до Ижор. Он не оглядывался с тоской на Петербург, как десять лет назад, но с сердечной болью думал, что оставляет не столицу — он говорит: «Прости, Отечество!»
Не наслажденье жизни цель,
Не утешенье наша жизнь.
О! не обманывайся, сердце!
О! призраки, не увлекайте! —
Нас цепь угрюмых должностей
Опутывает неразрывно.
Когда же в уголок проник
Свет счастья на единый миг.
Как неожиданно! как дивно!
Мы молоды и верим в рай, —
И гонимся и вслед и вдаль
За слабо брезжущим виденьем.
Постойте!.. Нет его! угасло!..
9 июня он был уже в Москве. Настасья Федоровна встретила его с большой радостью, прямо не могла нагордиться на сына. Первые ее вопросы касались денег, полученных им от государя. Узнав, что большую их часть он оставил Булгарину, с тем чтобы тот покупал для него книги и пересылал в Персию, она разволновалась. Но сведения об оборотливости и деловых качествах Фаддея Венедиктовича так ее успокоили, что она даже решилась написать ему письмо с просьбой не оставлять ее сына дружескими заботами, ибо сам он не умеет и не хочет печься о собственных интересах. В Новинском Грибоедова ждало письмо от сестры и зятя с пометой «Письмо самое нужное». Мария, в отличие от матушки, горько сожалела о новом назначении брата: «Сердце мое обливается кровью при мысли о твоем отъезде. Когда же наступит счастливое время и мы опять сблизимся? Муж мой тебя обожает: единственное его желание — видеть тебя с нами. Для нас это было бы величайшим счастьем — видеть между нами нашего обожаемого брата. Льщусь этою надеждою, она поддерживает мое существование».
Александр с нежностью читал эти строки; привязанность сестры согревала его душу. Она дала ему, наверное, величайшее в мире доказательство своей любви, которую разделял и ее муж. В конце апреля Мария родила сына; неопытность матери и неопытность няни едва не погубили младенца, но заботы просвещенной соседки его спасли. Все же мальчик был слабеньким и успел уже подхватить ветрянку. Мария с мужем назвали его Сашей, в честь ее брата, но не крестили. Соседи беспокоились, священник увещевал молодых родителей, но те твердо готовы были пожертвовать бессмертной душой и вечным спасением первенца, но не давали его крестить никому, ожидая приезда Александра. Дурново приписал от себя в конце письма жены: «Любезный друг и брат, всегда с восторгом получаю твои письма; последнее тем более меня восхитило, что надеюсь скоро с тобой видеться. Ради Бога, приезжай скорее: мы с Машенькой считаем все минуты и часы. Сашка наш нас очень занимает и делается мил; только жаль, что все болен, что нас и задержало в Богородске долее, чем мы желали; кроме тебя, никто его крестить не будет, я непременно сего желаю. С нетерпением тебя ожидаем. Прощай, мой неоцененный!»
