Александр чувствовал себя ужасно, он беспрестанно видел перед глазами умирающего Шереметева. День прошел в тягостном ожидании. Вечером 13-го Василий умер. Грибоедов, Завадовский и Якубович были арестованы, началось следствие. Грибоедов твердо стоял на том, что о дуэли знал, как и все вокруг, но сам на ней не присутствовал. Весь город слышал о его роли секунданта, но следствие от него признания не добилось и вынуждено было оставить его в покое.
«История» наделала шуму. Дуэль в России считалась преступлением, за которое по старому петровскому указу полагалось отсечь выжившим правую руку. Указ никто не отменял, но столь варварское наказание никогда не применялось. Обычно гвардейцев переводили в армию, армейских разжаловали в чинах или вовсе — в солдаты, а статских запирали на несколько месяцев в монастырь на покаяние.
Грибоедов и впрямь был в покаянном настроении, на него нашла ужасная тоска, и он с горечью писал Бегичеву о происшедшем, хотя не чувствовал за собой вины. От Степана он узнал положение дел в Москве, где все еще стоял двор. Старый Шереметев, словно древний римлянин, явился к императору и умолял простить убийц сына, говоря, что ожидал такого ему конца за его распутную жизнь. Даже мать предпочитала лучше видеть сына погибшим от руки графа Завадовского, чем женившимся на актрисе. Истомина тем временем находилась в зените славы. Шальные юнцы толпой увивались вокруг богини, из-за которой четверо — четверо! — сражались насмерть. Молодой Пушкин больше всех ею восхищался. У Шереметева нашлось множество наследников ее благосклонности — среди богатых стариков.
По рассмотрении всех обстоятельств дела император признал поведение Завадовского соответствующим «необходимости законной обороны» и не отдал под суд, участие Грибоедова в дуэли было «высочайше отставлено без внимания», но Якубовича, как главного подстрекателя, отправили в армию на Кавказ. Там как раз началась война за усмирение горских племен, и буйные головы, лишние в Петербурге, приходились кстати.
Завадовский вынужден был, пока не улягутся страсти, уехать в Англию. Грибоедов единственный из участников остался в столице и принял на себя главный удар общественного мнения, запоздало сожалевшего о гибели юного кавалергарда. Александра начали осуждать как самого виноватого, но он не обращал внимания на слухи, уверенный, что те, кто его знает, не могут приписать ему недостойную роль в истории мнимого соблазнения Истоминой, а от светских сплетников сама добродетель не должна ждать пощады.
Однако ему было грустно. Бегичев и Катенин пребывали в Москве, Завадовский уехал, Чипягов исчез неведомо куда, даже Жандр собрался по делам в Москву — а Шереметев лежал в могиле. Грибоедов вернулся в свою квартиру и с головой погрузился в театральные дела и новые любовные связи, чтобы как-то рассеяться.
24 января он увидел на сцене «Замужнюю невесту», разделив ее успех с Шаховским и Хмельницким. 11 февраля они с Жандром присутствовали в Большом театре в почетной роли авторов бенефиса Семеновой. «Семела» прошла умеренно хорошо, а «Притворная неверность» снискала тьму лестных отзывов. Грибоедов повеселел, но стихами по-прежнему не был доволен. Теперь он экспериментировал с вольными стихами, причем попытался вовсе отказаться от привычных ямбов. В один присест он набросал «Пробу интермедии» без всякого содержания (актеры упрашивают суфлера написать им бенефисную пьеску, что тот быстренько делает), где стихотворные хореические строчки небывалой короткости чередовались с прозой, порой ритмичной и необыкновенно лаконичной:
Актеры
Правда, много нас числом.
Да какая польза в том?
Фёколков
Надо, чтоб скорей поспело.
Алегрин
Поскорее? — Так за дело!
Взяться надлежит с умом!
Фёколков
В этом затрудненья мало,
Делайте, как ни попало
и так далее.
Или:
Свисталова. Актеры все налицо, в костюмах и без костюма.
Бемольская. Слов чем меньше, тем лучше.
Алегрин. Музыки у нас вволю, выбирай любую.
Припрыжкин. За танцами дело не станет.
Фёколков. Так, стало, самое нужное есть, стоит только к нему присочинить кое-что.
Суфлер. Это ничего не составляет…
Свисталова. Особливо для суфлера.
Бемольская. Он всякую всячину наизусть знает.
Резвушков. Он весь свой век чужое говорит.
Алегрин. Пусть его крадет, откуда хочет, была бы пиеса готова.
Новизна стихов всем понравилась, и в заключительном куплете Грибоедов справедливо назвал ее единственным преимуществом своей интермедии над прочими:
И в этой вздору много тоже,
Да всё на прочих не похоже.
…Лишь только бы новее было;
Всегда что ново, то и мило.
Тем временем Шаховской, ничего не написавший за целый год, готовил большой бенефис Сосницкого. Помимо обязательной комической оперы, он переделал для него французский водевиль Э. Скриба «Прогулка в Бедлам», но главные силы вложил в собственную одноактную пьесу в вольных стихах «Не любо — не слушай, а лгать не мешай». Он хотел доставить любимому ученику наибольшую радость — яркую, центральную, запоминающуюся роль в стихах нового типа. Сюжет, как обычно, он взял из жизни: Павел Петрович Свиньин, самый невероятный лгун своего времени, истинный барон Мюнхаузен, выпустил очередную часть своих записок, где повествовал о своих невероятных приключениях в Европе (он скатывался в безлошадной коляске с Альпийских гор), подвигах на море (турецкие ядра отскакивали от его груди), успехах в свете (у Рекамье в Париже его принимали как родного). Шаховской и вывел в пьесе забавного лгуна Зарницкина. В Швейцарии тот стал национальным героем:
На русский наш манер я там завел катанья,
И на одной горе, всех выше гор других.
От самой высоты велел прорыть лощину,
Угладил, прикатал, сровнял — и в тот же миг
Сам первый на салазках шмыг,
И с форсу пролетел двенадцать верст в долину.
На море победил с кавалерийским эскадроном целый флот:
Дашенька
А! вы дрались зимой?
Зарницкин
Зимой, в такую стужу,
Что море, в шесть часов, верст на пять от земли
Так заморозило, как лужу,
И льдом затерло корабли;
А я… я — разом, живо,
Мой эскадрон с коня долой:
Охотники! За мной!
Вот вам и слава и пожива…
Все на коньки…
Дашенька
