Нам было жаль этих доходяг. Среди них были и почти дети, и бородатые старики, которые годились бы нам в деды. Все без исключения выпрашивали еду или папиросу.
Они скулили и пресмыкались перед нами, как побитые собаки. И если жалость и отвращение становились невыносимыми и мы давали им что-нибудь, они ползали на коленях и целовали нам руки и бормотали слова благодарности, которыми, должно быть, был богат их словарь, а мы просто стояли как истуканы: не верили своим глазам.
Это были человеческие существа, в которых уже не оставалось ничего человеческого; это были люди, которые и в самом деле превратились в животных. Нас тошнило, нам это было в высшей степени отвратительно. Однако имели ли мы право осуждать, если нас самих никогда не заставляли променять последние остатки гордости на кусок хлеба?
Мы поделились с ними своими запасами. Было строжайше запрещено давать еду пленным, но черт с ним! То, что мы им дали, было каплей в море. Почти ежедневно люди умирали от истощения. Выжившие, безразличные ко всем этим смертям, везли на телеге своих умерших в лагерь, чтобы похоронить их там. В землю зарыли, наверное, больше пленных, чем их оставалось в живых.
Однажды за ящиком боеприпасов мы обнаружили троих мертвых русских с посиневшими лицами. Они замерзли насмерть. Почему-то не успели присоединиться к отправлявшимся обратно в лагерь, и их записали как сбежавших. Да, бывали и убегавшие, но очень-очень мало. Было довольно заманчиво улизнуть во время работы вне лагеря, но не часто находился человек, воспользовавшийся этой возможностью. В подобной ситуации любой из нас ухватился бы за малейший шанс удрать, но русские были людьми другого сорта.
Бродячих собак вокруг было великое множество, среди них попадались самые необычные виды дворняг; единственное, что их роднило, было то, что все они были невероятно тощими. Для заключенных это не имело значения. Они были голодны, так почему бы не поесть жареной собачатины? Постоянно пытались изловить осторожных животных. Они также просили нас жестами, имитируя лай «гав-гав» и выстрел «пиф-паф», убить для них собаку. Просто взять и застрелить ее! И мы почти всегда это делали. Для нас это был своего рода спорт, а кроме того, этих диких собак развелось огромное количество.
Когда мы кидали им подстреленную собаку, разыгрывалась тошнотворная сцена. Вопя как сумасшедшие, русские набрасывались на собаку и прямо руками раздирали ее на части, даже если она была еще жива. Внутренности они запихивали себе в карманы – нечто вроде неприкосновенного запаса. Всегда возникали потасовки за то, чтобы урвать кусок побольше. Горелое мясо воняло ужасно; в нем почти не было жира.
Но они не каждый день жарили собак. За бараками была большая вонючая куча отбросов, и, если нас не было поблизости, они копались в ней и ели, к примеру, гнилой лук, от одного вида которого могло стошнить.
Однажды во время погрузки продовольствия разбилась пара бутылок водки, и алкоголь просочился на пол грузовика. Русские вскарабкались на него и слизывали жидкость, как коты. На обратном пути в лагерь трое из них свалились мертвецки пьяными.
Вот когда Францл рассвирепел. Он вдруг стал как ненормальный избивать одного из этих бедняг прикладом ружья, а жалостливое хныканье этого человека только приводило Францла в неистовство. Он рычал от ярости, как огромный дикий кот, и безжалостно наносил удары, пока я не подскочил к нему и не схватил за плечо.
– Боже Всемогущий, Францл! – крикнул я. – Что это на тебя нашло? Возьми себя в руки. Оставь бедняг в покое! Они протянут ноги и без твоей помощи!
Но он стряхнул мою руку, ревя, как бык.
– Я больше этого не вынесу! Не смотри на меня так! Я сойду с ума! У меня крыша едет! Ничего, кроме этих проклятых страданий. Ничего, кроме этих существ, этих пресмыкающихся! Смотри, как они ползают по земле! Слышишь, как они хнычут? Их надо раздавить раз и навсегда, мерзкие твари, просто истребить…
После этой вспышки он постепенно успокоился, и ненормальный блеск в его глазах погас.
– Бенно, – пробормотал он, – ты должен понять… Я просто не могу больше этого выносить.
На обратном пути он всю дорогу молчал. В ту ночь, когда мы ложились спать, он сказал:
– Мне очень жаль, старик, что так вышло. Я хочу отправиться добровольцем на фронт. Пойдешь со мной?
У нас была проверка одежды. Все солдаты специального соединения должны были выстроиться и предъявить свое нижнее белье. Капитан Кребс проводил инспекцию лично, но на этот раз придирок не было. Для проверки была веская причина: у всех у нас были вши и их число увеличивалось с фантастической быстротой.
Скорость, с которой размножаются эти паразиты, должно быть, является биологическим феноменом. Каждый вечер мы устраивались перед масляной лампой и охотились за незваными маленькими гостями.
Мы просматривали каждый сантиметр одежды, от рубах до шинелей, и беспощадно давили этих тварей ногтем большого пальца, пока не раздавался щелчок, или же стряхивали их в пылающую печь.
Старшина приказал нам быть готовыми: нас направляли куда-то утром следующего дня. Рота опять перебрасывалась.
Ну а как же с нашим бельем? Мы как раз собрали все свое грязное белье, и одна из местных девушек согласилась его постирать. Кто пойдет с бельем? Добровольцев нет. Бросили жребий. Я проиграл. Когда наконец я отправился, было уже темно.
Я постучал. Нет ответа. Я подождал немного и постучал снова, на этот раз громче. Тогда я услышал скрип кровати. Послышался звук шаркающих босых ног; затем кто-то стал зажигать спичку. Дверь открылась, и я увидел стоявшую за ней женщину, завернувшуюся в одеяло, ее темные волосы свободно ниспадали на плечи.
– Я пришел насчет стирки, – сказал я.
Она кивнула, как будто поняла, сказала что-то по– русски и жестом пригласила войти. На столе была зажженная свеча, кровать смята. На стул прыгнул кот, выгнул спину и уставился на меня сверкающими зелеными глазами.
Белье было готово и прекрасно выглажено. В то время как она одной рукой связывала его в узел, придерживая другой одеяло, я положил на стол принесенную с собой буханку хлеба и добавил к ней несколько рублей. Один из них упал на пол. Я остановился, чтобы поднять его, то же сделала она, и мы столкнулись головой. Я засмеялся; она тоже засмеялась. Но смех застрял у меня в глотке, потому что, когда она выпрямилась, забыла прихватить одеяло, и оно упало. Я увидел ее голые плечи, пышную грудь, крепкие бедра. Острый запах ее волос сводил меня с ума. Я схватил ее за руки, когда она опустила их вниз, чтобы поднять одеяло; я сжал кисти так сильно, что она вскрикнула. Ее большие глаза смотрели умоляюще, полные слез. У нее было молодое лицо с высоко посаженными скулами и правильными чертами. Она что-то прошептала на своем языке – я понятия не имел что.
– Пойдем, – сказал я, затем почти прокричал: – Пойдем!
Она смущенно улыбнулась, но страх в ее глазах пропал. Затем она вдруг кивнула и, все еще улыбаясь, повторила слово:
